«Бездна»: «документальный» роман и его женоненавистнические богословские вдохновители
Помимо рисунков и гравюр Ропса, ярчайшее изображение сатанизма (а изображения не следует путать с текстами, пропагандировавшими сатанизм, — вроде стихов, прославлявших дьявола, или эзотерических рассуждений Блаватской) в конце XIX века мы находим в романе Ж.-К. Гюисманса «Бездна» (1891). В этом тексте, как мы увидим, дьяволопоклонство представлено как явление, в значительной степени обусловленное гендерным фактором; обрисованные в нем сцены одновременно и продолжают, и обновляют картину, созданную в «Молоте ведьм» и подобных ему сочинениях. Роман печатался частями в
Исследователи бились над этим вопросом много лет. Друг Гюисманса Реми де Гурмон (следует оговориться, что ко времени выхода «Бездны» их дружба уже подошла к концу) говорил позднее, что эта черная месса — чистый вымысел, и уверял, что сам помогал Гюисмансу в поиске материалов. О том, что Гурмон действительно помогал писателю в поисках материалов, упоминается и в одном письме Гюисманса. Биограф последнего, Роберт Болдик, так и не пришел к четким заключениям на сей счет, однако у него упоминается о нескольких якобы надежных свидетелях, которым Гюисманс говорил по секрету о том, что действительно присутствовал при совершении сатанинской церемонии[1385]. Некоторые детали мессы — например, издевательское распятие, на котором Христос изображался с восставшим членом, — явно навеяны произведениями Ропса, и можно было бы, оттолкнувшись от этого, доказать ложность «документальных» источников, якобы лежавших в основе описания обряда. Однако можно также допустить, что на рубеже веков парижские сатанисты — если бы они существовали — вдохновились работами бельгийского декадента и решили включить в свои ритуалы придуманные им мотивы, так что эта деталь сама по себе еще не опровергает утверждений Гюисманса. А еще Гюисманс мог приукрасить действительность, добавив от себя то, что ему понравилось у Ропса. Генри Р. Т. Брандрет писал, что «можно нисколько не сомневаться в том, что он своими глазами видел то, что описывает», и в качестве довода ссылался на выучку Гюисманса в школе натурализма (одно время он был учеником Золя): натуралисты ведь берутся описывать лишь то, что подкреплено наблюдениями за жизнью. Раз так, ему понадобилось отыскать местных сатанистов, — откуда следует, что они все-таки существуют[1386]. Однако вокруг последнего утверждения как раз и ведутся главные споры: так и не найдено никаких достоверных документов, которые указывали бы на существование хоть каких-нибудь сатанистских групп в Париже на рубеже веков, есть лишь огромное количество ложных обвинений и слухов[1387]. Поэтому разумнее всего расценивать изображение сатанизма в «Бездне» как чистой воды вымысел[1388].
Художественная манера, в которой написан роман, — максимально приближенная к документальному методу натурализма, — безусловно, придавала его описаниям правдоподобие. Этот метод, который Гюисманс продолжал высоко ценить, сочетался с идеалистической тягой к метафизическому и сверхъестественному[1389]. Притом что в «Бездне» трактуется декадентская тематика, автор романа не принадлежит к тем декадентам, кто безудержно упивается зрелищем греха и пороков. Не будем забывать, что даже прославленный «бревиарий декаданса» Гюисманса — его роман «Наоборот» — заканчивается на пессимистичной ноте и вскрывает в итоге тщетность типичных декадентских томлений, хотя многим читателям это, конечно же, не помешало вдохновляться его антигероем и подражать его сумасбродствам. Альтер эго Гюисманса в «Бездне», его главный герой Дюрталь, открыто бранит декадентское движение в литературе и высказывает мнение, что декадентские авторы просто тщатся скрыть собственную мелкость за нагромождением глубокомысленной писанины. Он считает себя измученным «омерзительной современностью»[1390]. Важная часть этой постыдной современности — явления вроде спиритизма и оккультизма, к которым, по его словам, люди тянутся лишь потому, что не могут найти ничего более достойного для утоления своей жажды сверхъестественного. Наша культура находится в состоянии непрерывного упадка с самых Средних веков, и наш мнимый «прогресс» — сущее шарлатанство, заявляет он позже. Вульгарный век, в котором довелось жить автору романа, постоянно обдается презрением. Эта позиция суровой критики своего времени и служит обрамлением для описаний сатанизма, а также для тесно связанного с ним мизогинного изображения женщин. Та же диалектика притяжения и отторжения (последнее в итоге одерживает верх) сопутствует и отношениям героя с сатанисткой, которую можно, пожалуй, назвать отрицательной героиней.
Как мы увидим, Гюисманс изображает сатанизм как преимущественно женский феномен, и тем самым он, образно говоря, сквозь века протягивает руку авторам «Молота ведьм». Знакомство с этим женоненавистническим сочинением ощутимо уже в «Наоборот». Там его антигерой-декадент дез Эссент с удовольствием вспоминает одно из описаний шабаша: «…на стол, служащий алтарем, ложилась женщина, нагая или с поднятым до подбородка платьем, и в продолжении всей службы держала в вытянутых руках зажженные восковые свечи»[1391]. Оглядываясь на роман Гюисманса 1884 года, мы можем с уверенностью определить, какие сочинения оказались среди источников вдохновения, пригодившихся ему впоследствии для создания образов сатанисток в «Бездне». Например, одним из немногих богословских трактатов, доставивших дез Эссенту удовольствие, оказался
Вневременной характер зла вообще — тоже важная тема для Дюрталя, главного героя этого романа. Преисполнившись отвращения к собственной эпохе, он решил удалиться от нее и погрузился в работу над романом о Жиле де Ре — жившем в XV веке французском бароне, которого обвиняли в детоубийстве и сатанизме. Этот исторический персонаж имел утонченные вкусы, проявлявшиеся в выборе книг, мебели, развлечений и блюд, и потому Гюисманс объявил, что тот был «дез Эссент XV века». Еще он утверждал, будто бароном де Ре, даже когда он вызывал демонов, двигали порывы к божественному, и замечал, что от «экзальтированного мистицизма» до «отчаянного сатанизма» — не больше шага. Друг Дюрталя, дез Эрми, сообщает ему по секрету, что сатанизм жив и здравствует в нынешнем Париже, а если все связанные с дьяволопоклонниками скандалы утихают, едва вспыхнув, то это оттого, что прозелиты вербуются из высших сословий. Дез Эрми также заверил своего приятеля, что существует несколько хорошо организованных сетей сатанистов, злоумышляющих против сил добра. И вот Дюрталем завладевает навязчивая идея: самому побывать на черной мессе, чтобы стать настоящим знатоком сатанизма, и после долгих уговоров его любовница, Гиацинта Шантелув, соглашается отвести его на тайное сборище. Этот отвратительный обряд, знаменующий кульминацию романа, мы подробнее рассмотрим чуть позже.
Цветок зла по имени Гиацинта и другие сатанистки-истерички
Когда Гиацинта, будучи женой одного из друзей главного героя, совершает первую попытку соблазнения Дюрталя, он задумывается о ее раздвоенной натуре. С одной стороны — «вся видимость светской дамы, осторожной и сдержанной хозяйки салона, с другой <…> безумная страстность, острый романтизм, телом истеричка, душой нимфоманка»[1394]. Далеко не сразу Дюрталь осознает, что мадам Шантелув, которую он уже отнес к истеричкам, на самом деле практикует сатанизм. Когда их флирт наконец приблизился к кульминации, Дюрталь замечает, какое у нее холодное тело: он «сжимал труп»[1395]. Гиацинта же называет себя «чудовищем эгоизма» и пускается в поразительные откровенности: оказывается, прибегая к особому эзотерическому приему, она во сне умеет получать плотское удовольствие от соития с великими поэтами — например, Байроном, Бодлером — да и с самим Дюрталем, раз уж он ей приглянулся. Услышав это, Дюрталь тут же вспомнил рассказы об инкубах и суккубах и пришел к выводу, что речь, наверное, идет о каком-то сатаническом ухищрении. А еще здесь проскальзывает намек на то, что Гиацинта довела до самоубийства своего первого мужа.
Дюрталь продолжает испытывать к своей любовнице глубоко противоречивые чувства: она одновременно привлекает его и отталкивает, но в глубине души он начинает все больше ненавидеть ее. Наконец, он подытоживает свои сомнения презрительными словами: «Мне надоела, наконец, вся эта толпа баб, в ней одной соединенных!»[1396] Встретившись с ней еще раз, он снова размышляет о ее диковинно расщепленной натуре; теперь он выделяет в ней три разных слоя: на людях это сдержанная светская дама, «в постели ее манеры и голос совершенно меняются, это девка, изрыгающая грязь, потерявшая всякий стыд», и, наконец, «безжалостная, грубая и наглая, циничная сатанистка»[1397]. После Черной мессы Гиацинта приводит Дюрталя в какую-то немыслимо грязную и неопрятную каморку над лавкой виноторговца и снова соблазняет его. Лишь потом, вырвавшись из ее объятий, Дюрталь обнаруживает, что она рассыпала по постели раскрошенную облатку. И тут он, прежде не очень-то веривший в таинство Евхаристии, перестает быть скептиком: поняв, что совершил святотатство, совокупившись с мерзкой женщиной прямо на теле Христовом, он решает навсегда порвать с мадам Шантелув.
Как отмечает Дженнифер Биркетт, здесь мадам Шантелув «становится Евой, толкает его на грех, а он заявляет о своей невинности и угрызениях совести»[1398]. Во всей книге сквозит негативное отношение к женщине как к соблазнительнице; есть несколько не связанных между собой женоненавистнических тирад: например, на Дюрталя вдруг накатывает горечь «воспоминаний о женщинах», которых он знал в юности, и он принимается сетовать на «ожидания и обманы, ложь и измены, беспросветную душевную грязь еще молодых женщин»[1399]. А позже он с осуждением думает о том, что и зрелые (или, надо полагать, чуть более зрелые) светские дамы — ненамного лучше, и, увы, именно они — основные потребительницы новых романов, так что именно от этих читательниц, от этих «маленьких гусынь», зачастую зависит успех или неуспех писателя[1400]. Чуть ли не единственная женщина в романе, кого Гюисманс не поносит и не очерняет, — это пожилая и набожная жена звонаря Каре, которая, похоже, только затем и нужна, чтобы подавать мужчинам еду, и сама больше ни о чем не помышляет.
В соответствии с этой картиной мира сатанизм изображается в романе как чисто женский феномен. Когда герои приходят в бывший монастырь урсулинок, где должна совершиться черная месса, их встречает ярко накрашенный человек с таким фальшивым голосом, что Дюрталь сразу же решает, что «попал в притон содомитов»[1401]. Однако, хоть содомиты там и присутствуют, они явно не задают тон, и, войдя в молельню, Дюрталь отмечает, что там «очень мало мужчин и много женщин»[1402]. Даже гомосексуальные мужчины там скорее женоподобны, чем мужественны, а потому они тоже дополняют общую картину сатанизма как женского явления. В вымышленном мире Гюисманса сатанизм — занятие не для настоящих мужчин и вообще не для психически здоровых людей. Даже то, что местом сборища сатанистов служит бывшая обитель урсулинок — то есть монашенок, а не монахов, — тоже намекает на женский характер дьяволопоклонничества. Кульминационный момент мессы нарочно описан так, что действия участников таинства сильно смахивают на поведение помешанных в сумасшедшем доме (а с их поведением, как мы еще увидим, Гюисманс был немного знаком):
Женщины забились, упав на ковер. Одна кинулась плашмя на землю и сучила ногами, словно ее приводила в движение пружина; другая, вдруг страшно скосив глаза, закудахтала, потом, потеряв голос, оцепенела с открытым ртом, с втянутым языком, упершимся кончиком в небо; еще одна, распухшая, свинцово-бледная, с расширенными зрачками, откинула голову на плечи, потом выпрямилась резким движением и начала, хрипя, рвать ногтями грудь; еще одна, лежа навзничь, развязала юбки и выставила голое брюхо, раздутое, огромное, потом с ужасными гримасами изогнулась и высунула из окровавленных уст расцарапанный покрасневшими зубами, не помещающийся больше во рту, белый, надорванный по краям, язык[1403].
Эти нелепые кривлянья намеренно описываются так, словно речь идет о клиническом безумии, авторский голос упоминает об «истерии» и констатирует: «Это был какой-то дом печали, отвратительное скопище проституток и безумных»[1404]. Когда Дюрталь рассказывает своему другу дез Эрми об увиденном, тот хладнокровно замечает, что многое из этого наблюдается и в сумасшедших домах. Однако, вразрез с этой явной патологизацией сатанизма, в письме от 7 февраля 1890 года (адресованном аббату Буллану, главарю причудливой иноверческой секты) Гюисманс писал, что ему «надоела система Шарко, который тщился доказать [ему], что одержимость демонами — просто вид истерии»[1405] [1406]. В самом деле, Гюисманс был в числе тех писателей, которые посещали зрелищные публичные лекции доктора Шарко[1407]. Как уже отмечалось в главе 5, некоторые психиатры видели в истерии не только явление, объяснявшее средневековые процессы над ведьмами, но и ловкий способ уклониться от (оправданного, в их глазах) давления, которое оказывалось на женщин в патриархальной культуре. Гюисманс, изобразив в своем романе сатанисток как истеричек, придал этой идее новое звучание, что наверняка было понятно многим его читателям-современникам. Получалось, что женщины, участвовавшие в сатанинском шабаше, в том числе и мадам Шантелув, в некотором смысле бежали от правил и требований мужского общества. Кроме того, к ним можно было применить клише, выставлявшее феминисток истеричками — «визгливым сестринством», как презрительно называла их Элиза Линн Линтон в своей полемической книге (см. главу 5)[1408].
Истерия и невроз — вот главный камень преткновения в спорах между интеллектуалами, которым в «Бездне» отведено довольно много места. Например, дез Эрми утверждает, что сторонники сатанизма принадлежат к нечистому ордену мистиков, но они все же мистики. Притом весьма возможно, что их порывы к потустороннему во зле совпадают с бешеными чувственными переживаниями, так как в сладострастии — зародыш демонизма[1409].
Может сложиться впечатление, что друг Дюрталя смотрит на жизнь исключительно в холодном свете естествознания. В действительности же все обстоит ровно наоборот, и ранее он уже высказывал суждения, которые делают несостоятельным его же собственное заявление о том, что сатанизм — явление патологическое. Когда речь заходит об одержимости бесами, которую медицинская наука желала свести просто к проявлению истерии, дез Эрми задается вопросом: «Одержима ли женщина потому, что она истеричка, или она становится истеричной потому, что она одержима? Только Церковь может на него ответить, наука молчит»[1410]. Сам Дюрталь в беседе с мадам Шантелув высказывает схожее мнение: «Все усилия современной науки только и приводят к подтверждению открытий древней магии»[1411]. Иными словами, заключения ученых медиков решительно отвергаются как редукционистские, а их идеи расцениваются просто как подтверждение католического или магического мировоззрения. Медицинские ярлыки или «объяснения» признаются бессмысленными — ведь ту болезнь, которую пытаются определить люди в белых халатах, вполне могли вызвать и демоны. Гюисманс поступает как антипозитивист: он снова переносит истерию и сатанизм в демоническую сферу, и таким образом подтверждается связь женщины с силами тьмы в самом буквальном смысле слова.
Сатанизм как (сексуальный) невроз и антикапитализм
Чтобы как следует разобраться в том, что же скрывается за образом мадам Шантелув, обратимся теперь к содержанию сатанинского обряда, описание которого является кульминацией романа. Какие же идеологические позиции там представлены? Черную мессу служит священник-отступник — каноник Докр. Он разражается длинной и кощунственной литанией Сатане, где улавливаются отголоски того протосоциалистического средневекового сатанизма, о котором рассуждал Мишле: «Ты поддерживаешь бедняка, потерявшего надежду, укрепляешь побежденных, ты наделяешь их лицемерием, неблагодарностью, гордостью, чтобы они могли защищаться от нападения детей Бога, богатых!»[1412] Однако слова о наделении бедняков «лицемерием» и «неблагодарностью» указывают на то, что Сатана этот не такой уж благодушный и добрый и что Гюисманс не испытывает особой симпатии ни к нему, ни к низам общества. Даже относительно положительные характеристики, например, «логичный Бог», даны вовсе не в качестве похвалы, поскольку — и это множество раз демонстрировалось в романе — Гюисманс весьма скептически относился к позитивизму и рационализму, предпочитая им то, что сам он считал поэтическим мистицизмом Средневековья (позднее он вернется в лоно католической церкви именно по этой причине). Следовательно, в том мировоззрении, которое пропагандируется в «Бездне», логика и разум — понятия, отнюдь не заслуживающие похвалы. А еще Сатана изображается богом гомосексуальности (покровительствующим «бесплодной и отвергнутой любви») и проституции. Кроме того, Докр связывает дьявола с неврозом и истерией. Иными словами, Гюисманс устами самих сатанистов подтверждает патологический характер их состояния (хотя, как мы уже видели, медицинская этиология в глазах Гюисманса — лишь половина объяснения). Он не возвышает и не обеляет Сатану даже в речах каноника, служащего черную мессу, оставляя эту фигуру почти целиком черной и отрицательной. Дьявол здесь — бог порока и нечестия, и даже его приверженцы не видят в нем оболганного ангела света.
Вознеся гимн Сатане, Докр переходит к поношениям в адрес Сына Божьего: «Ты забыл благость нищих, о которой проповедовал, низкий слуга низкопробных менял!»[1413] Что удивительно, в оскорблениях, которыми Докр осыпает Христа, отражается лютое отвращение Дюрталя (и, расширительно, самого Гюисманса) к капитализму и его представление о деньгах как о чем-то бесовском по своей природе. Итак, сатанист выступает очередным рупором автора, критикующего современное ему общество, и эта критика прорывается не через похвалу дьяволу, а через клевету на Христа. В итоге возникает совершенно безысходная картина мира: Христос — никакой не спаситель, кроткие оказываются попраны, и беднякам некуда больше обратиться за помощью, кроме как к беспросветно ужасному Сатане. Дьявол как бог разума и сатанизм как антикапитализм — вероятно, мотивы, заимствованные из «Ведьмы» Мишле, хотя у Гюисманса совсем нет оптимизма Мишле. Теоретически Гюисманс мог взять эти мотивы и откуда-то еще, поскольку подобные идеи в ту пору, можно сказать, носились в воздухе, но в самом начале «Бездны» мы встречаем рассуждения о Мишле (Гюисманс отказывает Мишле в праве считаться надежным историком, однако хвалит его за умение живо воссоздавать картины прошлого), что и указывает на его книгу как на весьма вероятный источник. Возможно, представление о сатанистке как о мятежнице, бунтующей против патриархального уклада (которое, как мы еще увидим, тоже присутствует в романе Гюисманса), взято отчасти оттуда же.
Черная месса заканчивается сексуальной оргией, а мадам Шантелув на протяжении всего романа изображается как чрезвычайно похотливая женщина. Итак, сатанистки определяются как истерички и нимфоманки. В какой-то степени, возможно, такие понятия объяснялись знакомством Гюисманса с медицинскими теориями. Однако следует понимать, что, быть может, в той же мере значение сатанической нимфомании в романе было связано с тем, что автор читал «Молот ведьм» — сочинение, в котором чувственность женщины называется причиной ее склонности к колдовству. Гюисманс умудряется сочетать объяснительные модели позднего Средневековья с современными ему гипотезами, и это довольно характерно для него. Сатана издавна служил символом сексуальных прегрешений, и к этому мы еще вернемся в главе 7. О связи между целым каталогом «запрещенных» сексуальных практик и сатанизма знатоки бунтарской литературы наверняка знали из «Философии в будуаре» (1795) маркиза де Сада, где распутная мадам де Сент-Анж в разгар «греховного» полового акта превозносит Люцифера, называя его своим богом и вдохновителем. Гюисманс прочел эту книгу в 1882 году (и ссылался на нее в «Наоборот»). Поэтому вряд ли мы ошибемся, сказав, что в портрете Гиацинты угадываются некоторые черты мадам де Сент-Анж.
Двигаясь от внешних рубежей «имморальной» литературы к ее противоположности, можно попутно вспомнить замечание Дженнифер Биркетт: «В „Бездне“ декадентские мотивы помещаются в подобающий им контекст и оказываются у теплого буржуазного камина». В подкрепление своей мысли она приводит пример, где «щекотливые подробности рассказа о гаданиях» вдруг прерываются «вопросом, не хочет ли кто-нибудь еще морковки». По мнению Биркетт, позднейшие стадии «гюисмансовского» увлечения декадансом все заметнее превращаются в попытки приукрасить, в сущности, мелкобуржуазные и вполне традиционные ценности[1414]. Нам представляется, что картина все же была сложнее. Хотя в конце концов Дюрталь (Гюисманс) решительно отворачивается от роковой женщины и ее сатанистского сообщества, ранее он столь откровенно любовался преступлениями Жиля де Ре, что безусловно перешагнул черту, отделявшую его от порочности, а еще он хлестко критиковал современность и капитализм. В последнем с ним на удивление солидарен каноник, служивший черную мессу, хотя в целом этот персонаж изображен без симпатии. Можно с уверенностью сказать, что «Бездна» не является сатанистским произведением, нацеленным на ниспровержение официальных ценностей, но нет в нем и однозначного прославления мелкой буржуазии. Скорее, этот роман представляет собой раздраженный поиск чего-то, что находилось бы далеко от обоих полюсов — бездумного самодовольного конформизма и вычурно-омерзительной порочности.