Как и явствует из верленовской формулировки, заметной составляющей имиджа тех, кто называл себя декадентами, была идея избранничества: они считали себя венцом утонченности. В автобиографическом романе ирландского писателя Джорджа Мура «Исповедь молодого человека» (1886), где описывается его жизнь в Париже в 1870‐е годы под влиянием раннедекадентской литературы, главный герой бранит «слепую, неразвитую, ненасытную массу» и провозглашает, что теперь, в нынешний век упадка «сноб — вот тот ковчег, что победно плывет поверх демократической волны». Нужно отметить, что на довольно раннем этапе началось и сокращение дистанции между этой элитистской группой и — по выражению Джеррольда Сейгеля — «противоположным ей театром лицедействующей богемы», из‐за чего возник полный беспорядок и трудно стало определить, кто из участников представления к какому классу принадлежит в действительности и какими денежными средствами располагает[1211]. Итак, денди-декаденты были представлены и нищей богемой — выходцами из среднего класса со скромными доходами (что не мешало им тратить огромные суммы на роскошные наряды и произведения искусства, так что из‐за своих взыскательных вкусов они часто погрязали в долгах), — и богачами-аристократами, пописывавшими стишки, вроде графа Робера де Монтескью (1855–1921).
Понятие декаданса распространялось не только на литературу. С самого начала оно использовалось для оценки общественного и биологического упадка. Например, в Англии его употребляли в этом смысле еще с 1837 года. Это ощущение — что общество, каким мы его знаем, доживает свои последние дни — стало особенно острым во Франции, и во второй половине XIX века это объяснялось весьма конкретными историческими причинами (среди прочих — поражением в войне 1870 года против Пруссии), и страна чувствовала, что ее международное могущество и престиж угасают на глазах[1212]. Настроение той эпохи омрачалось еще и представлением о неизбежной передаче биологических изъянов от поколения к поколению. Эта мысль, как высказался Жан Пьерро, «принималась с тем большей готовностью, что она предоставляла хоть какое-то апостериорное оправдание христианскому понятию первородного греха»[1213]. Писатели и художники, относившие себя к декадентам, перевернули с ног на голову этот пессимистический дискурс — применявшийся и к литературе — и увидели в самих себе конечный продукт культурной эволюции, устремленной ко все более утонченным формам эпикурейского приятия чувственных удовольствий и замысловатого, изысканного искусства (и умения одеваться!). Однако, несмотря на использование этого термина как в чем-то положительного и привлекательного, в том, как декадентское движение в Париже, а также его позднейшие представители в других городах и странах Европы, относились к этому понятию, всегда оставалась заметная неоднозначность.
Хотя подобные тенденции возникали и раньше, точкой отсчета для декаданса как самопровозглашенного (в некотором смысле) жанра можно считать выход в свет романа Гюисманса «Наоборот» в 1884 году. Несмотря на сатирический и критический взгляд на изображенный там образ жизни, этот роман во многом послужил руководством для начинающих декадентов: что есть и что читать, как обставлять и украшать дом. В 1886 году было основано критическое издание
Использование слова «декаданс» как самоназвания во Франции наблюдалось сравнительно недолго, и часто этот период рассматривается как ранний — примерно с 1880 по 1887 год — этап существования того, что позднее назвали символизмом[1216]. Согласно этой точке зрения, последнее понятие обозначало более позитивный, жизнеутверждающий и последовательный вариант первого. Как доказали Жан Пьерро и другие, это все же чрезмерное упрощение. Собственно, декадентство живет и здравствует и поныне, спустя много лет после его предполагаемой кончины, и его нельзя сводить исключительно к отрицательным стереотипам, с какими его ранее ассоциировали некоторые критики[1217]. К тому же декаданс оставался направлением, к которому писатели в некоторых странах причисляли себя и после 1880‐х годов. Например, в Германии был Станислав Пшибышевский, который клялся в верности декадентству в берлинский период своей жизни, в 1890‐е (и отчасти продолжал исповедовать те же принципы впоследствии, уже живя в Кракове). А позднее взращивать цветы зла в немецкой литературе продолжал, среди прочих, Ганс Гейнц Эверс (1871–1943)[1218].
Кроме того, по словам Джеррольда Сейгеля, «символисты и декаденты были во многих случаях одними и теми же людьми, просто они сменили один ярлык на другой после того, как в ряде манифестов, выпущенных в 1886 году, обрел популярность термин „символизм“»[1219]. Это же мнение высказывалось и в критической литературе: самым известным случаем стала перемена названия работы Артура Саймонса «Декадентское движение в литературе», впервые опубликованной в виде статьи под этим заголовком в 1893 году в журнале
Бунтари или консерваторы? Неоднозначный контрдискурс декаданса
А теперь зададимся вопросом: в чем именно выражалось отношение декадентов к тому культурному краху, который и обозначает понятие «декаданс»? Над этим вопросом бились очень долго. Некоторые исследователи (например, Асти Хустведт) утверждали, что произведения этих авторов «можно толковать лишь как прославление падения»[1221]. Сходным образом воспринимали обычно декадентство широкая публика и критики-консерваторы в XIX веке, видя в нем дискурс, переворачивающий с ног на голову господствующие в обществе культурные ценности. Обыгрывание оскорбительного ярлыка в качестве дерзкого самоназвания, разумеется, способствовало толкованию этого понятия как рыхлой идеологии, возвышающей все порочное, аномальное и греховное, и, напротив, принижающей и высмеивающей все будничное, здоровое, добродетельное и пристойное. Словом, и хулители, и даже некоторые приверженцы (в частности, Пшибышевский) — а позднее и некоторые литературоведы — видели в декадансе довольно примитивно сработанный прямолинейный контрдискурс, противопоставленный буржуазной морали и эстетике. Однако не всегда дело обстояло так просто.
Большинство так называемых декадентов — даже те, кто с гордостью принимал это название, — придерживались самых разных взглядов, которые далеко не всегда противостояли буржуазной культуре. Среди них попадались расисты, империалисты, националисты, сексисты, некоторые из них презирали низшие сословия — и так далее. Основной пункт, по которому у них имелось расхождение с большинством, была ненависть декадентов к капитализму и меркантилизму, которая, впрочем, чаще всего проистекала отнюдь не из симпатии к рабочим, занимавшим в этой системе место на самом дне, а из идеалистической убежденности в том, что главным в жизни должна быть не низменная жажда богатства, а верность высоким ценностям (или, по меньшей мере, утонченность чувств). В этом их позиция, конечно же, частично совпадала, например, с воззрениями многих консервативно настроенных католиков и реакционеров, тосковавших по старому режиму[1222]. И в самом деле, некоторые декаденты были (или позднее становились) рьяными католиками и принадлежали (или притворялись, будто принадлежат) к аристократии. Часто в придачу к этому они исповедовали консервативные или даже реакционные взгляды. Большинство декадентов отвергало демократию и эгалитаризм. «Искусство — антитеза демократии», — восклицал в своих мемуарах Джордж Мур[1223]. Наиболее выдающимся образцом этого мировоззрения был главный декадентский писатель Италии — Габриэль д’ Аннунцио (1863–1938). Этот «Иоанн Креститель фашизма» считал свою протофашистскую политическую и военную деятельность и свои декадентские литературные произведения составными частями одной и той же программы[1224]. Позже он стал несколько спорной фигурой в глазах Муссолини, и писатели такого склада, как д’ Аннунцио, чаще всего старались сидеть на двух стульях — колеблясь между жестким консерватизмом и эксцентричным индивидуалистским радикализмом, который трудно было бы пристегнуть к какой-либо массовой идеологии.
Помимо всеобщего равенства, другим излюбленным врагом декадентов был секуляризм. Однако предлагавшаяся ими альтернатива редко оказывалась близка, скажем так, к мягким, умеренным, уравновешенным формам христианской веры. Напротив, декаденты, как правило, или были антиклерикалами, или придерживались чрезвычайно неординарных религиозных убеждений. Как уже упоминалось, для большинства из них любимой религией оставалось католичество — даже для выходцев из протестантских стран и семей. Однако их подход к вере обычно оказывался довольно необычным и неистовым, больше всего их привлекали в католичестве экстравагантная обрядовость и субъективно ощущаемая «анахроничность» (которую они находили поэтичной и заманчивой — в противовес прискорбно вульгарному настоящему времени). Религиозными терминами изобиловали вечные декадентские тирады, осуждавшие упадок нравов и культуры вообще: при помощи такой риторики они подчеркивали, что сами они — не либертины и не жаждущие разрушений революционеры, радующиеся катастрофе, а, напротив, оплакивающие ее реакционеры. В той литературе, которую относили к декадентской в XIX веке и которую поныне продолжают так называть, в действительности присутствовали обе точки зрения. Эту двойственность можно обнаружить даже в рамках творчества отдельных авторов. Многие из них достаточно неоднозначно относились к либертинизму, либерализму, эпикурейству, непомерной утонченности и необычному, богемному образу жизни: все это одновременно и манило, и отталкивало их, а иногда они подхватывали какой-либо элемент из вышеперечисленных (здесь можно заметить, что среди декадентов не была редкостью гомосексуальность или бисексуальность — достаточно вспомнить хотя бы Верлена и Лоррена) и одновременно отстаивали многие старомодные ценности[1225]. Безусловно, часто это сопровождалось изрядной дозой лицемерия, и тут, пожалуй, уместно перефразировать знаменитое высказывание Блейка о Мильтоне: в некоторых случаях эти авторы стояли на стороне дьявола и прекрасно это понимали — просто не хотели признаваться в этом публично.
В своей интересной статье Элис Р. Камински задается вопросом: для чего писали декаденты — «чтобы осудить разлагающуюся цивилизацию или чтобы предложить какую-нибудь новую освободительную мораль»?[1226] Следуя в этом же направлении, мы можем спросить: как лучше понять, что некое произведение является декадентским, — исходя из того, что там присутствуют определенные темы и мотивы, или же по определенному взгляду (более или менее положительному и романтизированному) на эти самые темы и мотивы? Мой ответ на эти вопросы, как мы уже отмечали, состоит в том, что внутри декаданса можно обнаружить две противоположные позиции. Некоторые авторы больше тяготели к одной из них, большинство же в значительной степени демонстрировало неоднозначность мнений, которая могла оставаться постоянной или же крениться в сторону то одной, то другой крайности в разные периоды писательской карьеры (или даже в пределах одного произведения). Однако эта отчетливая неоднозначность (или, в некоторых случаях, восторженное приятие какой-то одной идеи) позволяет отнести произведение к разряду декадентских, однако еще не определяет текст
Как мы уже видели, есть некоторые исследователи декаданса, которые заявляют, что авторы, принадлежавшие к этому течению, намеревались свергнуть установившийся порядок вещей, всей душой переметнувшись на сторону зла. Литературовед Асти Хустведт, например, утверждает, что они «эстетизировали разложение и упивались извращениями»[1228]. Это, конечно, верно, но не следует забывать, что это любование пороком часто лицемерно заключалось в рамки высоконравственных рассуждений — точь-в-точь как было в конце XVIII века у готических авторов вроде Льюиса и Бекфорда, когда те смаковали жуткие описания насилия, чертовщины и распутства и при этом ханжески заявляли, будто всего-навсего хотят предостеречь и наставить публику. Предположения о том, что подобные наклонности автоматически подразумевают сознательное стремление дискредитировать буржуазные ценности, лишены оснований. Так называемые декаденты могли быть вполне честны в своем морализаторстве, а их пространные сочинения на «запретные» темы могли, в лучшем случае, просто доставлять им некое постыдное удовольствие. Хустведт, похоже, исключает такую возможность и выставляет декадентов революционерами:
В декадентской литературе болезнь предпочтительнее здоровья, и не только потому, что она представляется более интересной, но и потому, что болезнь трактуется как нечто подрывное, как угроза самой ткани общества. Делая выбор в пользу маргинального, нездорового и аномального, декаденты нападали на буржуазную жизнь[1229].
Однако Хустведт признает, что у декадентов не было никакой общей политической платформы, кроме враждебности по отношению к буржуазии, тяги к избранничеству и глубокой неприязни к демократии. Они часто оказывались или левыми, или правыми экстремистами — воинствующими монархистами или махровыми анархистами: словом, кем угодно, лишь бы держаться подальше от серой массы середнячков[1230].
Но действительно ли они собирались, как утверждает Хустведт, разрывать на куски «саму ткань общества»? Матей Калинеску в своей известной книге «Пять ликов современности» (1977) писал, что декаденты принадлежали к той категории интеллектуалов, которая «упивается ощущением, что современный мир катится к катастрофе», и рассматривал их как сознательных приверженцев такой эстетической современности, которая, при всех ее противоречиях, радикально противостояла другой — в основе своей, буржуазной, — современности, сулившей бесконечный прогресс, демократию, общее пользование «благами цивилизации» и т. п.
В глазах декадента, продолжал свою мысль Калинеску, все эти обещания выглядели «нескончаемыми демагогическими уловками, призванными отвлечь внимание от ужасной действительности с ее все возрастающим духовным отчуждением и обесчеловечиванием». Потому-то, утверждал он, декаденты и «культивировали сознание собственного отчуждения — и эстетического, и морального»[1231]. Однако многих из них действительно мучило современное положение дел, и, вопреки заявлениям Калинеску, они вовсе не упивались якобы неизбежно приближавшимся крахом Запада. Конечно, кое-кто это все же делал, но такое случалось редко и не выливалось в программные формы. Известно одно исключение: основатель журнала
Определение декаданса
Если за отдельными декадентскими произведениями не просматривается единство — а тексты вроде воззваний Бажю представляют собой скорее отклонение от правила, — как же нам тогда определить, что такое декаданс? Существует ли все-таки хоть какая-нибудь декадентская идеология или даже основной костяк мотивов? Некоторые сочли термин «декаданс» настолько проблематичным и ускользающим, что предложили вовсе отказаться от него[1234]. И все-таки, несмотря на все сложности с определением его сути и границ, мы находим его осмысленным. Почти нет сомнений, что в конце XIX века существовало вполне опознаваемое направление, известное под этим названием, как и в том, что попытка прояснить его очертания вовсе не бесполезна. Чеваско предлагал ряд отличительных признаков (некоторые из них уже фигурировали в моем предварительном определении), а именно:
презрение к современному обществу и его моральным нормам; интерес к искусственному, болезненному, извращенному; поиск новизны и исследование темной, оборотной стороны опыта; некоторая грусть и толика нездоровья; чувственность и потворство своим желаниям, за которыми следуют досада и уныние; тенденция придавать наибольшее значение форме и пренебрегать содержанием; использование образов, взятых не у природы, а у искусства; жеманное прославление всех видов искусства; полное и безоговорочное приятие искусства ради искусства[1235] [1236].
Притом что мы согласны с тем, что для декадентских произведений характерно все вышеперечисленное (хотя нет уверенности, что «презрение к современному обществу и его моральным нормам» было универсальным признаком направления, пусть изображение этого презрения действительно вездесуще), нужно добавить еще кое-что и уточнить некоторые пункты. Во-первых, об искусстве ради искусства: это подразумевает, что эстетические категории начисто отделяются в этом жанре от категорий моральных: злое можно счесть «добрым» оттого, что оно прекрасно, — и это представление восходит к романтическому взгляду на возвышенное. Во-вторых, важной чертой является и элитизм, избранничество. Оно еще и тесно связано с резко отрицательным взглядом на современный век — или чрезмерно, удушливо моралистический, или, напротив, излишне вялый в нравственном отношении, но в обоих случаях начисто лишенный эстетического вкуса. Например, персонаж Гюисманса дез Эссент, аристократ и сноб, многократно признается в ненависти к демократии, неотесанности, капитализму и меркантилизму своей эпохи.
Саймон Уилсон, избрав самую минималистскую формулировку, определил декадентство просто как искусство, «сосредоточенное в основном на сексуальности и на смерти»[1237]. Здесь бы мы добавили, что декадентов особенно интересовало извращенное переплетение этих двух тем. И еще здесь возникает вопрос: почему именно эти темы заняли столь заметное место в декадентском искусстве? Уилсон полагал, что чрезмерное внимание к сексуальности являлось своего рода чувственным бунтом против того материалистического, деятельного и утилитарного общества, которое сформировалось после промышленной революции, и мы находим его интерпретацию убедительной. А в повышенном интересе к смерти, по его мнению, отразилось отчаяние при виде повсеместного поклонения наживе и при мысли о якобы неминуемо надвигающейся гибели цивилизации. И все это слилось воедино в декадентском взгляде на женщину, которая «уже не жертва, какой она была в искусстве романтиков», а «независимое существо, использующее свою сексуальность для подчинения мужчин», а еще «вокруг нее — могильная аура»[1238]. Таким образом, к списку главнейших декадентских мотивов следует добавить еще и роковую женщину (к этой фигуре мы еще вернемся).