«Жертва и молитва более святые»: Матильда Джослин Гейдж и ее феминистский культ ведьмы

Гейдж выросла в небольшом городке Сисеро в штате Нью-Йорк. Отец обучал ее таким предметам, как физиология и греческий язык, так что она получила очень неплохое образование для юной девушки того времени. Затем она училась в Клинтонском либеральном институте, тоже в штате Нью-Йорк, но в итоге она так и не стала врачом, не оправдав отцовских надежд. Гейдж довольно рано увлеклась идеями аболиционизма и женского избирательного права, за которые ратовал и ее отец-медик. В 1845 году она вышла замуж. Со временем у супругов родилось пятеро детей, и семья получала приличный доход от магазина текстильных товаров, который они держали в Фейетвилле, штат Нью-Йорк. Муж Гейдж одобрительно относился к ее деятельности на ниве суфражизма, и она посещала различные съезды, заседания и стала активным членом феминистской сети. В 1869 году, когда была учреждена Национальная женская суфражистская ассоциация, Гейдж вошла в ее консультативный совет. Гейдж была и среди тех, кто поддержал Викторию Вудхалл, когда та попыталась создать политическую партию и выставила свою кандидатуру на президентских выборах 1872 года. А еще, как читатель, вероятно, помнит из главы 3, она была одной из составительниц «Женской Библии» в 1895 году.

Долгое время Гейдж волновала та роль, которую, по ее наблюдениям, играли в подчинении женщин все главные церковные учения. В 1878 году, в возрасте 52 лет, Гейдж впервые выступила с длинной публичной речью перед собранием вольнодумцев, обрушилась с нападками на христианство и заявила, что оно «основано на женском рабстве». В особенности же, утверждала она, на это указывает отношение к Еве — женщине, понесшей суровую кару за свою тягу к знанию: ее наказанием стало постоянное подчинение мужу. Следовательно, суфражистки могут категорически отмести мысль о том, что христианство способно стать союзником в их борьбе. Эта бескомпромиссная позиция Гейдж несколько ослабила ее влияние в феминистических кругах, так как многие из тех, кто стремился к тому же, что и она, оставались набожными христианками. Однако довольно большое количество вольнодумцев, анархистов и секуляристов сочли ее доводы убедительными, и в 1890 году они объединились и основали Женский национальный либеральный союз. Гейдж возглавляла эту организацию вплоть до своей кончины в 1898 году[1022]. Как и многие радикальные феминистки, Гейдж зачитывалась Блаватской. Как мы еще увидим, она кое-что черпала из теософских сочинений и использовала эти идеи в своей антиклерикальной полемике и в рассуждениях о ведьмах.

Продолжая свою борьбу против негативного влияния христианства, Гейдж написала в 1893 году книгу «Женщина, церковь и государство: исторический очерк положения женщины на протяжении христианской эпохи, с воспоминаниями о матриархате», где среди прочего представила собственные соображения о преследовании ведьм. Свои взгляды на этот вопрос она уже излагала в главе с тем же названием, которую написала для «Истории женского избирательного права» — важнейшей книги, изданной коллективом авторов в 1881 году. Поначалу виднейшая феминистка Сьюзен Б. Энтони (1820–1906), тоже участвовавшая в составлении этого сборника, не хотела включать туда главу, написанную Гейдж, потому что, по ее мнению, содержание этой главы не соответствовало общей направленности книги[1023]. Возможно, Энтони встревожил и резкий антихристианский тон, избранный Гейдж. Спустя девять лет возникла необходимость в создании Либерального союза, потому что Энтони решила объединить Суфражистскую ассоциацию с Женским христианским союзом трезвости. Гейдж, как и Элизабет Кэди Стэнтон, выступила против такого слияния, потому что опасалась, что это приведет к «внедрению» консерваторов в ряды суфражистского движения[1024]. После раскола Гейдж оставалась непоколебимым критиком официальной религии. В своем выступлении перед съездом Либерального союза в Вашингтоне в 1890 году Гейдж заявила: «Чтобы обеспечить женщинам победу, мы должны вызволить умы мужчин из религиозного рабства»[1025]. В документе, составленном при учреждении этой организации, приводился перечень ее задач. Под номером 3 в списке значилась такая цель: «Показать, что подлинное основание Церкви — это учение о неполноценности женщины по причине первородного греха — учение, которое мы разоблачаем как ложное с научной точки зрения и имеющее в своей основе богословский миф»[1026]. Далее следовал ряд резолюций, среди которых, например, следующие две:

Что всякая Церковь есть враг свободы и прогресса и главное средство порабощения разума и совести женщины, а значит, первый и необходимейший шаг, какой мы должны сделать для ее эмансипации, — вызволить ее из плена Церкви.

Что христианство — ложное учение, и в основе его лежит миф, который любое научное открытие разоблачает как столь же беспочвенное, что и прежнее его утверждение, будто Земля — плоская[1027].

Соответственно, «Женщина, церковь и государство» — полномасштабное нападение на христианство, которое, по мнению Гейдж, с самого начала своего существования пыталось ограничивать свободу женщин. Она считала, что церковь (под этим словом здесь следует понимать любые течения официального христианства вообще) — самое важное из орудий «патриархизма» (patriarchism — так она называла то, что позднее феминистки будут называть patriarchy, патриархальностью), используемых для угнетения женщин. Ее доводы, изложенные в пространной (27-страничной) главе «Колдовство», опираются прежде всего на «Ведьму» Мишле, на которую она ссылается в шести сносках. Кроме того, теософка Гейдж вдохновлялась сочинениями эзотериков вроде Элифаса Леви, заимствуя у него идеи, которые наверняка забраковал бы Мишле. Использовала она и такие первоисточники, как «Молот ведьм». Гейдж подчеркивала, что жертвами охоты на ведьм практически всегда были женщины, и эту мысль она подкрепляла, среди прочего, рассуждениями из «Молота» о том, почему большинство ведьм — женщины[1028]. Кроме того, она призывала обратить внимание на то, что мнимый грех Евы приводился в качестве главного объяснения — почему ее дочери особенно склонны вступать в сговор с Сатаной[1029].

Как и Мишле, Гейдж видит в ведьме чрезвычайно значительную фигуру: «У нас имеется достаточно доказательств того, — писала она, — что так называемая „ведьма“ принадлежала к наиболее осведомленным в науках людям своего времени». Однако Гейдж судила об области познаний и умений ведьмы совершенно иначе, чем Мишле, который восхвалял ее как предтечу современной медицины и традиционного естествознания. Притом что Гейдж тоже видела в ведьме целительницу, в глазах теософки она еще и родоначальница эзотерической премудрости, будто бы набредшая на «то таинственное сокровенное знание, которое церковь числила среди своих наиболее мощных методов надзора над человечеством», а именно на магию, которой занимались «церковь, попы и святители всех мастей»[1030]. Вероятно, здесь Гейдж опиралась на рассуждения Блаватской (в «Разоблаченной Изиде») о колдовстве и магии в связи с католической церковью. То, что называли магией, когда этим занимались мужчины, сразу же переименовывалось в колдовство, если совершалось женщинами, — объясняла Гейдж[1031]. Таким образом, Гейдж не только на символическом уровне рассматривала ведьм как могущественных женщин, присваивавших знания, которые мужчины предпочитали приберегать для себя. Будучи верующей оккультисткой, она приводила в качестве одной из причин, почему современным феминисткам стоит вдохновляться примером прапрабабок, их посвященность в оккультные премудрости.

Гейдж подробно излагала и мысли Леви о том, что воля способна контролировать «астральный свет» (космическое излучение, которое Леви иногда отождествляет с Люцифером), и от них переходила к выводу, что важнейшей целью человеческого развития является укрепление личной воли. Для человеческой души совершенно естественно стремление двигаться где-то вне тела, и ее можно научить делать это сознательно, что «предоставит ее обладателю способность творить волшебство». Самым явным стремлением церкви всегда было желание помешать человечеству в развитии собственной воли, потому что, «имея ВОЛЮ, человек решает сам за себя, избегает всякого надзора, который препятствует его личному развитию». Магия же, разъясняет Гейдж, просто подразумевает знание последствий некоторых природных, но обычно никому не ведомых законов, «которые проявляются в сегодняшних электрических приборах — а ведь несколько веков назад их приняли бы за колдовство»[1032] [1033]. Итак, понятие Гейдж о магии очень близко к толкованию, которое встречается во многих современных ей текстах оккультистов, использовавших (псевдо)науку как оправдательную стратегию в своем дискурсе или же пытавшихся доказать, что корни «настоящей» науки восходят к эзотерике[1034].

Давайте чуть подробнее остановимся на объяснениях Гейдж, касающихся особых способностей, которыми будто бы обладали ведьмы. Умение летать, не тонуть в воде даже со связанными руками и ногами, чутьем постигать свойства всех растительных и минеральных веществ, исцелять наложением рук или входить в состояние каталепсии, не чувствуя боли под пытками, — всё это, утверждала Гейдж, можно объяснить при помощи теории «телец Пачини», изложенной итальянским врачом Филиппо Пачини (1812–1883) в 1830–1840‐х годах. Эти осязательные тельца находятся главным образом в чувствительных зонах на кистях рук и на ступнях и являются «инструментом той особой жизненной энергии, которая известна более или менее всем, кто изучал животный магнетизм»[1035] [1036]. Ведьмы, по теории Гейдж, обладали необычайно большим количеством таких телец Пачини, и вот они-то и наделяли их всеми вышеупомянутыми чудесными способностями. Гейдж выражала надежду, что весь мир — благодаря открытиям Пачини, Луиджи Гальвани, Томаса Эдисона и Николы Теслы — вскоре поймет «особую нервозность эпохи охоты на ведьм, когда происходило всесожжение женщин — жертв невежества и варварства церкви»[1037]. По утверждению Гейдж, начиная с 1484 года по обвинениям в колдовстве было казнено девять миллионов человек, преимущественно женщин[1038] [1039]. Пожалуй, она стала первой, кто столь подробно проанализировал преследования ведьм как женоненавистнический геноцид. Например, Блаватская тоже называла охоту на ведьм «всесожжением», или «холокостом», но больше обращала внимание на чудовищность того, что сжигали на кострах детей. Общий антиклерикальный тон, в котором выдержано у Гейдж обсуждение травли ведьм, близок тону Блаватской, однако Гейдж помещала это явление в сугубо феминистский контекст, и это уже ее специфический угол зрения[1040].

С большим энтузиазмом и симпатией Гейдж изображает ведьму мудрой женщиной. Опираясь на Макса Мюллера и других (хотя, пожалуй, ссылки на них она почерпнула из вторичного источника — «Разоблаченной Изиды» Блаватской), она возводила происхождение самого слова «ведьма» к корням, которые в различных языках означали «мудрый» — «ведающий»[1041]. Ведьма, рассказывала Гейдж, была не только первым химиком, но и первым гомеопатом, она еще столетия назад предвосхитила эту современную ветвь медицины[1042]. Подробно рассказывая о роли ведьмы как врачевательницы, Гейдж многое брала у Мишле и ссылалась на народные поверья, согласно которым ведьма обрела все эти навыки «благодаря дьявольской помощи». По мнению Гейдж, даже люди, которых ведьма исцеляла, были готовы свидетельствовать о своей вере в то, что целительница обязана своим даром врачевания Сатане. Основу этих верований составляло представление о том, что «знание впервые попало в мир из‐за того, что женщина послушалась дьявола»[1043]. В этом же контексте мы встречаем и обсуждение церковных взглядов, согласно которым родовые муки — это наказание за Евино ослушание, и потому любые попытки облегчить эту боль — доказательство женского сговора с Сатаной[1044]. Вторя Мишле, Гейдж находила, что в понятиях о подобном союзе содержится и зерно истины, так как ведьмы действительно создали некий сатанинский культ. Этот культ родился потому, что церковь сообща с феодалами угнетала население, а христианский Бог отнюдь не выказал себя защитником ни бедного люда, ни женщин. И вот, из гнева, вызванного этими несправедливостями, выросло жертвоприношение «Черной мессы», где женщины выступали жрицами и совершали службу, и где торжественно-насмешливо пародировались церковные обряды, и бросался вызов тем небесам, что дозволяли и попам, и помещикам именем религии и закона попирать все священные права женского рода[1045] [1046].

В этих обрядах, «наперекор тому Богу, которого крепостные, угнетенные церковным учением, винили во всех своих бедах», совершавшая мессу жрица именовалась «невестой дьявола»[1047]. Здесь Гейдж очень близко следует описаниям Мишле, но усиливает феминистские тенденции, намеченные в его тексте, — например, когда заявляет, что попы и феодалы тиранили не только крепостных как общественный класс, но и женщин вообще как отдельную категорию. Гейдж явно привлекало введенное Мишле понятие о черной мессе как о средстве «искупления Евы, проклятой христианством», и она отдельно остановилась на том, что женщина, отправлявшая весь этот ритуал, освящала свое тело — которое церковь объявляла нечистым — тем, что превращала его в алтарь[1048]. Поскольку Гейдж восхищалась гонимой ведьмой и резко осуждала патриархальный гнет церковников и феодалов (попиравших «все священные права женского рода»), здесь она выражала явную симпатию сатанизму, насмешливо бросавшему вызов Богу — пособнику этой несправедливой властной иерархии. Например, она заявляла, что «можно лишь расценивать это жертвоприношение как самую удовлетворительную жертву, какая только приносилась в те дни нравственного падения; то были жертва и молитва более святые, чем весь церковный церемониал»[1049].

Основную часть этой главы своей книги Гейдж посвятила пересказу ужасных историй о том, как совершенно невиновных женщин пытали и казнили за колдовство. Это странным образом контрастирует с ее же описаниями ведьмовских шабашей. Если действительно существовал когда-то тайный ведьмовской культ (сатанинский феминистский культ, к тому же бросавший вызов небесам), то кажется странным, что Гейдж не ссылается ни на какие документы, где говорилось бы об арестах и допросах участниц этого культа. Кроме того, ни одна из жертв гонений, упомянутая в ее тексте, похоже, не обладала поразительными способностями, вызванными наличием огромного количества телец Пачини, и, по-видимому, не участвовала в тех тайных сборищах, где совершались сатанические литургии и прославлялось женское начало. Впрочем, это и не удивительно, ведь понятия Гейдж об антипатриархальном сатанизме благородной духом и к тому же наделенной таинственными способностями ведьмы — это явное идеологическое построение, которое она вовсе не собиралась подкреплять какими-либо историческими изысканиями или даже вторичными исследовательскими источниками, помимо Мишле. Поэтому все, что написано Гейдж о ведьмах, следует расценивать как политическую полемику, пересыпанную эзотерическими верованиями. Политическая мотивация просматривается и за ее отрицанием идеи — столь распространенной в ту пору, — что ведьмы были попросту истеричками[1050]. Поскольку она изображала ведьму протосуфражисткой, легко понять, почему ей важно было настаивать на таком мнении. Ведь иначе и саму Гейдж, и ее единомышленниц-феминисток тоже могли бы отнести к неуравновешенным истеричкам.

На книгу «Женщина, церковь и государство» последовали разные отзывы. Энтони Комсток, главный страж общественной нравственности, возглавлявший Инспекцию почтовой службы США, пришел в ярость. Он угрожал судом, если будут предприняты попытки разослать эту опасную книгу в школы или библиотеки (неизвестно, правда, подкрепил ли он чем-нибудь свою угрозу). Сьюзен Б. Энтони отказалась признавать эту работу, так как, по ее мнению, Гейдж отстранилась от своей главной цели — борьбы за женские избирательные права — и уделила слишком много внимания «церковной работе». Элизабет Кэди Стэнтон высказывалась менее пренебрежительно. Как мы помним из главы 3, у нее со временем тоже сформировалось критическое отношение к христианству, и это привело к совместной работе с Гейдж и другими деятельницами над «Женской Библией», которая была опубликована двумя годами позже[1051]. Восхваления предполагаемому средневековому инфернальному феминизму, содержащиеся в «Женщине, церкви и государстве», как уже упоминалось, вошли и в «Историю женского избирательного права», выпущенную в 1881 году. Этот сборник очень хорошо раскупался и выдержал несколько переизданий, так что идеи Гейдж, несомненно, дошли до весьма широкого круга читателей именно этим путем[1052]. Что до ее собственной книги, она стала довольно популярна среди участников американского анархического движения, которое в ту пору переживало подъем, и переиздавалась еще в течение двадцати четырех лет. Стейси Энн Уайт отмечала параллели между взглядами Гейдж и взглядами анархистов-индивидуалистов — например, Бенджамина Такера (1854–1939): оба писали о сильном государстве, которое при поддержке церкви отказывало отдельным личностям в свободах, чтобы оберегать интересы правящей элиты[1053]. Здесь можно заметить еще, что в 1883 году Такер перевел на английский язык работу Бакунина «Бог и государство», в которой русский радикал вовсю использовал образ Сатаны как символ освобождения. Хотя остается неясно, имела ли Гейдж какие-либо официальные связи с анархистами, наверное, не будет ошибкой назвать их в каком-то смысле попутчиками и отметить, что ее воззрения во многом совпадали с идеологией анархистов. Вероятно, она и сама сознавала это, потому что многие из тех, с кем она общалась, наверняка соприкасались одновременно и с суфражистскими, и с анархистскими кругами. А то, что анархисты вроде Бакунина прибегали в своих работах к сатанизму как к методу нападок на христианство, возможно, тоже побудило Гейдж подхватить навеянную Мишле идею феминистских черных месс.

Если же вспомнить об увлечении Гейдж теософией, то можно предположить, что еще одним источником вдохновения для нее послужило люциферианство Блаватской, пусть даже в текстах Гейдж дьявол как таковой и не присутствует (разве лишь косвенно — в положительном описании культа Сатаны). Как и в случае «Женской Библии», мы считаем, что в более ранних исследовательских работах был явно упущен один важный (а именно — теософский) элемент, помогающий лучше понять тексты Гейдж. Помимо тех примеров влияния Блаватской, которые мы уже упоминали, в других местах той же главы, посвященной ведьмовству, Гейдж прямо ссылается на «Разоблаченную Изиду» и на статью из теософского журнала «Люцифер»[1054].

«Призови мне чертей из ада»: Библия колдовства Чарльза Лиланда

Пока что большинство рассмотренных нами авторов видели в колдовстве прежде всего историческое явление, хотя кое-где — например, в аргументации Мишле и Гейдж — и проскальзывали намеки на то, что оно продолжает существовать. А вот американский журналист и фольклорист-любитель Чарльз Годфри Лиланд (1824–1903) в своей книге «Арадия, или Евангелие ведьм» (1899) описывает европейское колдовство как живую традицию и даже приводит гимны и обрядовые тексты ведьм. В этой увлекательной книге заметное место занимает связь между ведьмами, Люцифером и феминизмом. Книга родилась потому, что в возрасте 62 лет Лиланд решил перебраться в Италию, чтобы изучать там местные народные предания, связанные с ведьмовством[1055]. По мнению Лиланда, итальянская ведьма — в отличие от ее «коллег» из других стран мира — обычно происходит из семьи, где это ремесло было потомственным, и порой ведьмовские родословные уходили в головокружительную глубь веков, к римской или этрусской древности[1056]. Традиции эти держались в строжайшей тайне, что, по мнению фольклориста, пошло им только на пользу: ведь «колдовство, как и трюфель, лучше всего растет и набирает наибольший аромат и вкус, когда скрыто глубже всего»[1057]. Лиланд утверждал, что в 1886 году познакомился с ведьмой по имени Маддалена, и она помогла ему в сборе сведений об итальянском ведьмовстве. Приложив большие старания, она раздобыла (или, вернее, составила) то самое «евангелие», которое и легло в основу книги. В свою очередь, эти материалы были почерпнуты не столько из письменных, сколько из устных источников[1058]. Таким образом, там представлена не какая-нибудь устоявшаяся, давно сложившаяся «ведьмовская библия», а компиляция из разрозненных и разнородных преданий.

Позднее некоторые исследователи скептически высказывались по поводу сведений, которые Лиланд привел в своей «Арадии». Некоторые, как, например, Джеффри Бёртон Рассел, считали, что лишь малая доля всего этого действительно представляла собой фольклор, а все остальное было чистой выдумкой[1059]. Надо сказать, что Лиланд имел репутацию сказочника[1060]. По мнению некоторых экспертов, часть записанных поверий в самом деле согласовывалась с существующими, задокументированными элементами итальянской народной культуры[1061]. Племянница фольклориста, Элизабет Пеннелл, написавшая его раннюю биографию, упоминала о том, что сама держала в руках и рассматривала большое количество писем и записей, сделанных рукой Маддалены, но потом они куда-то пропали (до наших дней дошло всего одно письмо). Кроме того, в опубликованной биографии Лиланда есть фотография Маддалены, и он много раз ссылается на нее в разных письмах. Очевидно, что если Лиланд и выдумал для своей книги все от начала до конца (включая свою информантку), то ему пришлось изрядно потрудиться для такой мистификации. Возможен, конечно, и другой вариант: это Маддалена все выдумывала, чтобы потрафить своему американскому заказчику, который, как мы знаем, платил ей за информацию[1062]. Впрочем, разгадка этой тайны для нас не имеет первостепенного значения[1063] [1064]. Самое интересное в «Арадии» — то, что она способствовала распространению понятий о ведьме как о мятежнице, восстающей против социального угнетения, как о своего рода феминистке и представительнице женской силы. Такие взгляды высказываются главным образом в комментариях самого Лиланда к собранному материалу, а не в тех частях книги, которые, предположительно, предоставила ему Маддалена. Таким образом, в рассматриваемой работе нам не столь важна степень правдивости (или, напротив, недостоверности) самих описаний итальянского ведовства.

И все же от ответа на этот вопрос кое-что зависит. А именно: как нам толковать то, что в «евангельских» частях книги Лиланда ведьмы изображаются если не откровенными сатанистками в той степени, в какой своих ведьм представлял Мишле, то созданиями, тесно связанными с Люцифером. Безусловно, сатанинские мотивы занимают довольно заметное место в этой книге (похоже, эта особенность собранного материала несколько беспокоила самого автора, и мы еще поговорим об этом). В первой главе сообщалось следующее: