«Блаженная свобода»: женщина-оборотень в «Невесте волка» Айно Каллас

Новелла об оборотне финской писательницы Айно Каллас (1878–1956) «Невеста волка» (1928, перевод на английский — 1930) хорошо вписывается в рамки представлений о Сатане как освободителе женщин, что мы уже встречали в готической литературе. Однако во многом эта повесть в корне отличается от большинства своих предтеч. Во-первых, она, как и «Зофлойя», написана женщиной. Во-вторых, нам известно, что ее автор придерживалась некоторых феминистских идей, и потому истолкование ее повести как положительного взгляда на женское освобождение не будет большим преувеличением, даже если мы будем строго придерживаться биографического подхода. Кроме того, к подобному прочтению нас подталкивает и сам текст, где довольно явно происходит любование женским стремлением вырваться на волю — приняв помощь дьявола.

Айно Каллас, урожденная Крон, была дочерью именитого финского фольклориста, финнолога и писателя Юлиуса Крона, а один из ее братьев, Каарле Крон, тоже был известным собирателем финского фольклора. В 1900 году, когда Айно было двадцать два года, в ее жизни появился еще один фольклорист — эстонец Оскар Каллас, и вскоре они поженились. Ее муж был сыном приходского священника и придерживался крайне консервативных взглядов на семейную жизнь и на женщин. Он считал незыблемым балтийско-немецкое «правило трех „К“» для женщин: Kirche, Kinder, Küche («церковь, дети, кухня»). Ко времени замужества Айно — получившая хорошее образование, целеустремленная и честолюбивая — была уже состоявшейся писательницей: она дебютировала в 1897 году сборником стихотворений. Неудивительно, что порой их брак переживал неспокойные времена. У них родилось пятеро детей, из которых выжили четверо. Оскар сделал карьеру дипломата, и потому супруги Каллас были вхожи в аристократические круги всей Европы. Когда Айно писала «Невесту волка», они жили в Лондоне, где Оскар в 1922–1934 годах служил в должности посла Эстонии. Его жена общалась с лондонскими литераторами, а ее собственные сочинения (она писала по-фински, но несколько ее книг вышли в английских переводах), в том числе «Невеста волка», получили благожелательные отзывы британской критики[901]. Это был пик ее литературной карьеры, когда она сделалась самым переводимым и международно признанным финским писателем после Элиаса Лённрота (1802–1884). Как блистательная и интеллектуально одаренная жена дипломата, «мадам Каллас» часто упоминалась в разделах светской хроники британской прессы. Она занималась активным налаживанием британо-эстонских связей, а в свободное от этой деятельности время разъезжала с лекциями по Англии и США. Обычно в этих лекциях она рассказывала об Эстонии (хотя иногда и затрагивала преимущественно женские вопросы), а под конец читала какой-нибудь из своих рассказов[902].

Такие чтения служили вполне уместным завершением для ее лекций, поскольку некоторые произведения Каллас были навеяны эстонскими народными преданиями. Обычно она прибегала к архаичному стилю, чтобы передать дух старины, и часто пересыпала текст библейскими аллюзиями и парафразами. Ее постоянной темой было сопротивление патриархальным порядкам: женщины добивались права любить кого им вздумается, восставали против отцов, братьев и мужей. В нескольких рассказах этот бунт влек за собой и явный отказ от христианства или недовольство им. Собирая материал для этих произведений, Каллас старательно изучала эстонские исторические хроники и фольклор (например, для «Невесты волка» ей понадобилось обратиться к неопубликованным первоисточникам, касавшимся веры эстонцев в оборотней в ту эпоху, когда разворачивалось действие романа). И все же она не испытывала сколько-нибудь сильных националистических чувств — ни к Эстонии, ни к Финляндии. Пожалуй, скорее наоборот, — и потому соотечественники мужа относились к ней с некоторой неприязнью. У них вызывали раздражение создаваемые ею образы необычных, мятежно настроенных женщин, которые не соответствовали национальному идеалу «хорошей матери»[903].

Действие в «Невесте волка» происходит в XVII веке в Эстонии, которая в ту пору находилась под шведским владычеством. Юная Аало выходит замуж за лесника Приидика, и у них рождается дочь. Приидика привлекла в Аало мягкость и видимая покорность, но он с самого начала заметил, что у нее на теле есть дьяволова отметина (родинка под грудью) — знак скрытого порока. Со временем она откликается на зов Сатаны (иногда он называется Лесным Демоном) — и по ночам перекидывается волчицей и убегает к волчьей стае. Муж, обнаружив это, прогоняет ее из дома. Однажды ночью она возвращается и снова беременеет от мужа. Когда же она возвращается, чтобы родить ребенка, односельчане сжигают ее заживо в родильной избе (бане). Огонь убивает младенца, но не мать — та оказывается заперта в своем волчьем обличье. Роман заканчивается тем, что Приидик убивает Аало пулей, сделанной из его серебряного обручального кольца. Более символичную концовку и представить трудно: талисман, символизирующий узы брака, используется для умерщвления женщины, восставшей против патриархального уклада.

Как отмечала специалист по оборотням Синтия Джонс, Приидик объективирует Аало, как только видит ее в первый раз — когда она купает овец, а он наблюдает за ней (без ее ведома). Он сразу же принимается фантазировать о том, какая усердная и заботливая жена из нее получится. Джонс подчеркивает, что Приидик постоянно проецирует на Аало свои представления об идеальной жене, ни на миг не задумываясь о том, как сделать ее счастливой[904]. Читатель понимает, что «трех „К“» Аало недостаточно. Ей хочется свободы, которая остается под запретом для женщин. Еще до того, как стать оборотнем, Аало, заслышав волчий вой в лесу, «забывала обо всем на свете и, стоя на пороге дома, вперяла взор куда-то в дикие дали»[905]. Как поясняет Кукку Мелкас, «порог… обозначает границу между упорядоченной, подчиненной правилам зоной и дикой жизнью, не знающей никаких границ»[906]. Когда она наконец убегает на «беззаконную» территорию и становится волчицей-оборотнем, уже «ни кукареканье петухов, ни лай сторожевых собак не доносится из деревни, и не слышен по воскресеньям звон церковных колоколов»[907]. Таким образом, в новой среде обитания Аало перестали существовать правила, установленные для женщин ее деревней и христианством вообще. Оказавшись за пределами обнесенного изгородью сада вокруг дома, Аало наконец может наслаждаться свободой.

Здесь можно вспомнить о бунтарском поступке Евы, из‐за которого она была изгнана из райского сада, и о побегах других женщин — героинь готических романов вроде «Зофлойи» и «Мельмота Скитальца» — из стеснявших их свободу «эдемов». Параллель с Евой выходит на поверхность в описании явно сатанической инициации, которой подвергается Аало в процессе своих метаморфоз:

И в самой себе, и в мире вокруг она ощутила глубокую перемену, и все вдруг сделалось странным и новым, словно все это теперь впервые предстало перед ее очами: как перед нашей праматерью Евой, когда по наущению змея она вкусила от дерева познания добра и зла в Раю[908].

Здесь Каллас явным образом вписывает себя в традицию инфернального феминизма. Однако попутно она обозначает сомнительность даров, которые Сатана может предложить женщине: главное желание Аало — наслаждаться свободой, но не бросать при этом обязанности хорошей жены, которая заботится о доме и детях. Ей хочется и того и другого: мирных домашних радостей, покорности мужу и общественным нормам, но и звериного удовольствия, вольной беготни по лесу. Улла-Майя Юутила обращает внимание, что «Айно Каллас создает яркие и привлекательные картины цельной женской жизни, но они неосуществимы»[909]. В вымышленном мире Каллас, по-видимому, нет спасения в синтезе, и попытка оставаться одновременно дикой женщиной, которой дал свободу Сатана, и доброй матерью семейства, какой и положено быть христианке, обречена на провал. Если бы Аало выбрала один путь из двух, быть может, у нее и появилась бы надежда на счастье. Поскольку говорится, что на ней с самого начала была отметина Сатаны, ожидаемым (да и, по сути, единственным) выходом для нее было бы бросить семейную жизнь и целиком отдаться дикой стихии. Ведь именно эта, оборотная, сторона ее натуры приносит ей ощущения, не сравнимые ни с какими радостями женского бытия: «никогда за все дни человеческой жизни ее кровь не бурлила от такого золотого ликования, от такой блаженной свободы, как теперь»[910]. Учитывая подобные формулировки, трудно прочесть здесь что-то еще, кроме того, что она получила от Сатаны бесценный дар, а вовсе не проклятье. Свобода — вот главное, что принес ей дьявол, а свобода всегда требует жертв.

Каллас была знакома с произведениями Готье, и здесь заметны явные переклички с двойной жизнью Ромуальда в «Любви мертвой красавицы»: днем он ведет жизнь священника, а по ночам превращается в богатого аристократа, утопающего в плотских наслаждениях[911]. Но если в новелле Готье женщина, внесшая в его жизнь эту ночную сторону, является внешней «угрозой» (или же спасением — здесь толкование зависит от угла зрения), и потому, убив соблазнительницу, можно вернуть протагониста к его дневной скуке (о чем он будет горько жалеть до конца жизни), то у Каллас этой дикой женщиной является сама же протагонистка. Поскольку дикость и тоска по воле — часть ее самой, не воплощенная ни в какой «другой» женщине, для восстановления патриархального порядка и правил христианского общества необходимо убить саму героиню. Как и в повести Готье, здесь это изображается как не очень уж счастливый исход (и уж точно это трагический конец для самой женщины). Можно провести и другую параллель и снова отметить, что в «Дракуле» о Люси и невестах графа сообщается нечто такое, что определенно делает их настоящими злодейками: они нападают на детей — совсем как ведьмы (как думали охотники на ведьм). Аало же никогда не совершает ничего дурного — и все-таки оставляет первенца дома, а сама убегает к волкам, и позже об этом говорится, что Сатана заставил ее позабыть «мужа, детей» и «даже слово Божие»[912]. Таким образом, и Стокер, и Каллас связывают отказ от материнства с дьяволом.

«Женщины чаще хотят стать оборотнями»: ликантропические интертексты

Узы, будто бы существовавшие между волками-оборотнями и Князем Тьмы, отнюдь не были придуманы Каллас. Как и вампиров, оборотней часто связывали с Сатаной и в европейских народных преданиях, и в «ученых» трактатах, написанных в начале Нового времени. В значительной мере рассказы о них совпадали с рассказами о ведьмах, и считалось, будто последние обладают способностью перекидываться волками: таким даром их якобы наделяет Сатана[913]. Эти представления о ликантропии как о результате сделки с дьяволом увековечены в нескольких художественных произведениях XIX века — например, в романе Александра Дюма «Предводитель волков» (1857). Любопытно, что декадентская писательница Рашильд (Маргерит Эмери, 1860–1953) прибегала к образу оборотничества как к символу запретных женских побуждений. Рашильд верила, что происходит из семьи (сатанических) вурдалаков, потому что ее прапрадед будто бы перекинулся волком после конфликта с католической церковью. Поэтому волк и ликантроп стали важными мотивами в ее текстах. Если верить Мелани Готорн, «оборотни служили олицетворением того уродства, которым Рашильд считала свою тягу к писательству»[914].

Любопытную трактовку образ дьявольской женщины-оборотня получил у графа Эрика Стенбока (в главе 6 мы еще поговорим об этой странной личности), в рассказе 1893 года «Другая сторона», который можно отнести к поздней готике или же к пику декаданса. Рассказ начинается с описания Черной мессы. Стаю оборотней у Стенбока возглавляет похожий на Сатану «блюститель волков», и одна из его фавориток — красивая светловолосая девушка — сманивает из мирной деревни маленького мальчика. Позже выясняется, что девушку-волчицу зовут Лилит — как демоницу из иудейского фольклора, первую жену Адама[915]. Как мы отмечали в главе 1, в конце XIX века Лилит превратилась в знаковый для феминисток образ. Поэтому, назвав девушку-волчицу именно так, автор подавал недвусмысленный сигнал об антипатриархальности ликантропов. Перейдя ручей и оказавшись на другой стороне — на той, где живут оборотни, — главный герой рассказа срывает там странный голубой цветок (наверное, знаменитый голубой цветок романтизма, прославленный Новалисом), а потом, на мессе, ведет себя странно. Когда священник произносит слова «Introibo ad altare Dei» («Взойду на алтарь Господа»), мальчик кощунственно искажает положенный ответ: «Qui nequiquam laetificavit juventutem meam» («Который напрасно веселил мою юность»)[916]. Эта фраза очень напоминает место из «Любви мертвой красавицы» Готье, где говорится о том, что церковь лишает людей земных радостей жизни.

Однако в целом описания женщин-оборотней в других текстах периода, непосредственно предшествовавшего публикации «Невесты волка», выдержаны вполне в женоненавистническом духе, как и большинство вампирских историй. Эллиот О’Доннел утверждал в своей монографии 1912 года «Оборотни»: «Очевидно, что женщины чаще желают стать оборотнями, чем мужчины, и больше женщин, чем мужчин, по собственной инициативе обрело способность к оборотничеству»[917]. Это замечание явно не задумывалось как комплимент. Если обратиться к европейскому фольклору и к судебным протоколам, то утверждение О’Доннела не получит подкрепления, и скорее его следует расценивать как выражение типичных для того времени страхов перед женщинами. В XIX веке в литературных описаниях женщин-оборотней, как правило, подчеркивалось, что они, подобно вампиршам, были какими-то злыми антиматерями, а значит, относились к детям очень враждебно[918]. В свой черед, вампирский фольклор часто выполнял репрессивную задачу и нес определенную гендерную нагрузку, а именно — играл роль назиданий или предостережений, призванных стращать женщин, чтобы те сидели смирно по домам и, например, не расхаживали по деревне в одиночку[919]. Таким образом, рассказанная Каллас история — это еще и контрмиф, противопоставленный подобным фольклорным материалам, в которых она очень хорошо разбиралась, а также литературным трактовкам этого же мотива. К тому же тут уместно вспомнить, что Каллас была знакома с «Молотом ведьм», который она читала в немецком переводе[920]. Словом, она была очень хорошо осведомлена о крайних формах христианской мизогинии и свойственной этому явлению (буквальной) демонизации женщины. Мы бы предположили, что именно чтение скандально знаменитой книги Инститориса и Шпренгера могло повлиять на ее решение перевернуть вверх дном эти идеи и изобразить Сатану в «Невесте волка» освободителем, то есть, по сути, выполнить феминистское контртолкование представлений о тесных связях женщины с дьяволом.

Кроме того, нам хотелось бы указать на другой, более близкий Каллас по времени источник вдохновения. Живя в Лондоне, Каллас подружилась со многими литературными деятелями, в том числе с представителем группы Блумсбери, писателем Дэвидом Гарнеттом (1892–1981), и английский перевод «Невесты волка» вышел с посвящением его отцу[921]. Любопытно отметить, что среди друзей Гарнетта была Сильвия Таунсенд Уорнер (1893–1978)[922]. В 1926 году Уорнер (которой целиком посвящена глава 10 настоящей книги) выпустила роман «Лолли Уиллоуз» — весьма откровенный пример инфернального феминизма. Мы почти уверены, что Каллас читала эту книгу, потому что ее живо и широко обсуждали вскоре после публикации, и в ней обозначена тема, поразительно похожая на тему «Невесты волка». А поскольку обе писательницы были знакомы с Гарнеттом, возможное влияние Уорнер на Каллас представляется еще более вероятным. Насколько нам известно, из исследователей больше никто не выдвигал гипотезу об этой возможной связи, но, с нашей точки зрения, она могла сыграть весьма важную роль, особенно в том, что касалось представления о дьяволе как об освободителе женщины, которое присутствует в обоих произведениях. Не исключено, что эти две писательницы встречались лично, ведь у них имелись общие друзья, они жили в Лондоне в одно время и вращались в одних литературных кругах[923].

«Она стала одним целым с лесным демоном»: Каллас и новый британский феминизм

Как это было и с Люси в «Дракуле», Сатана предоставляет Аало свободу бегать по ночам, как ей хочется, — то есть делать нечто немыслимое для добропорядочной женщины. Но, как разъясняет Джонс, в глазах Приидика эта свобода — превращающая его жену в субъект, действующий по собственной воле, тогда как ранее она оставалась объектом, вещью своего мужа, — выглядит столь дико, что он решает, что в таком случае «ее вообще нельзя оставлять в живых» (как выразилась Джонс[924]). Примерно те же чувства испытывают в «Дракуле» охотники на вампира, возглавляемые суровым Ван Хельсингом, к Люси, которая принялась бродить ночами по городу. Аало погибает насильственной смертью — как и преступницы-вампирши в текстах Готье, Ле Фаню и Стокера, и все они гибнут от рук мужчин, олицетворяющих власть и порядок. Подобно вампиршам, Аало нарушает все патриархальные правила, определяющие поведение «хорошей» женщины. Кроме того, она с самого начала связана с дьяволом и потому обречена внять его зову. В чем-то это схоже с характеристикой Люси в «Дракуле», которая очень рано высказывает «еретические» мысли о полигамии. Однако делать героиню-феминистку из Люси-вампирши означало бы подвергать стокеровский текст изрядному насилию: все-таки она изображена там определенно дурным персонажем, настоящим чудовищем. Кроме того, она все же — второстепенная фигура в повествовании. С Аало все обстоит иначе: она не повинна ни в каких злодеяниях и является главной героиней. Очевидно, что за тридцать один год, разделяющий по времени два эти текста, в положении женщин многое успело измениться.

Каллас начала работать над «Невестой волка» во время поездки в Финляндию, где женщины получили право голосовать еще в 1906 году. Женщинам в Эстонии, на родине ее мужа, предоставили избирательное право в 1917‐м. В Британии же, где жил Стокер (и супруги Каллас), частичное право голоса женщины получили годом позже (оно касалось женщин, достигших 30 лет), а полное право на участие в голосовании — в 1928 году, том самом, когда была написана «Невеста волка». Как можно из этого заключить, викторианская Англия, на фоне которой Стокер решил преподать предостерегающий урок, и Финляндия с Англией в 1928 году, конечно, значительно отличались друг от друга. Поэтому, даже если отвлечься от того, что Каллас сама была женщиной, не стоило ожидать, что ее текст просто продолжит развивать консервативные готические темы предыдущего столетия. Скорее в нем происходит деконструкция и опрокидывание нескольких, уже изрядно устаревших, мотивов. И все же в ту пору, пожалуй, было еще нелегко изобразить, как женщина становится совершенно свободной — с небольшой помощью от Сатаны — и ей это сходит с рук. В реальной жизни по-прежнему приходилось платить высокую цену за «полное» женское раскрепощение. А еще, по-видимому, сама Каллас не была уверена в абсолютной необходимости такой свободы, и ее повесть завершается таким же наказанием героини, каким заканчивались истории Ле Фаню и Стокера. Однако главное различие состоит в том, что у нее наказание и убийство женщины-чудовища показано как трагедия, а не как торжественное и радостное событие.

Кукку Мелкас тоже прочерчивает особый гендерный контекст 1920‐х годов и перечисляет события, связанные с обретением женщинами прав на образование:

К 1920‐м годам общественное положение изменилось, и женские вопросы больше не сводились к главной проблеме — доступности образования. Женщины получили и право голоса, и право на университетское образование. Теперь стоял вопрос уже не просто о доступе к знанию, как дело обстояло еще на рубеже веков, а о возможности пересмотреть или переписать заново это знание[925].