1 сентября 1649 года Декарт отправился в дальнее странствие, которому, как известно, суждено было оказаться последним: мыслитель, превыше всего ценивший свободу отправления разума и посему проживавший прежде в самых тихих уголках странноприимной Голландии, ринулся в Стокгольм, в «страну медведей, среди льдов и скал»179. После долгих колебаний и глубоких раздумий философ решил принять лестное приглашение молодой королевы Кристины Августы (1626–1689), которая, пожелав превратить шведскую столицу в «северные Афины», призвала ко двору целый сонм европейских знаменитостей – И. Фрайнсхайма (1608–1660), филолога-классика, ставшего историографом и конфидентом королевы; М. Мейбомиуса (1630–1711), знатока древнегреческого языка и многообещающего музыковеда; К. де Сомеза (1588–1653), выдающегося гуманиста, филолога и экономиста; Г. Ноде (1600–1653), книговеда, библиофила, филолога и др.180 Декарт, с трудами которого королева познакомилась благодаря дальновидному посредничеству французского дипломата, литератора и эрудита П. Шаню (1601–1662), был приглашен в Стокгольм, чтобы учить Кристину философии.

В Стокгольме, куда Декарт прибыл 4 октября, философ был встречен поистине с королевскими почестями; более того, капитан корабля, который был специально снаряжен за ним в Голландию, представляя королеве отчет о почти месячном путешествии, заявил, что доставил в Стокгольм «полубога»:

Сейчас уже не понять, кто льстил Декарту больше – капитан корабля или биограф Байе; очевидно одно: оказавшись при дворе Кристины, философ с головой окунулся в пучину дворцовых интриг, борьбы индивидуальных самолюбий, многосторонней конфронтации различных научных, политических и религиозных партий. Уже пресловутые королевские почести, которые были оказаны ему по прибытии, не могли не породить ревности среди придворных, что счел нужным подчеркнуть биограф: «Королева приняла его с таким благорасположением, которое было отмечено всем двором и которое, быть может, преумножило ревность иных ученых мужей, для коих прибытие его могло показаться угрожающим»182. Королева сразу же засыпала философа баснословными щедротами: предложила навсегда остаться в Швеции, посулила возвести в шведское дворянское звание, а также пообещала имение на юге страны, в германских землях, завоеванных шведской короной. Однако Декарт отклонил все королевские милости, которые, по всей видимости, счел преждевременными или даже неприемлемыми то ли из педагогических соображений, то ли из стремления сохранить обычную для него независимость. Так или иначе, но было принято решение, что занятия начнутся не раньше чем через несколько недель, чтобы философ мог «свыкнуться с гением страны»183.

О том, что мог чувствовать автор «Рассуждения о методе», оказавшись в «стране медведей» в роли придворного философа, дает представление письмо Декарта к принцессе Елизавете, написанное через несколько дней после прибытия в Стокгольм:

Итак, дерзновенно приняв не менее дерзкое приглашение королевы, философ был готов скрестить шпаги с тем типом учености, который воплощало большинство приглашенных Кристиной ученых: речь идет о ренессансном гуманизме, основанном на классической филологии, изучении древних языков, чтении античных авторов. Этому идеалу классического образования, основанному, как мы помним, на педагогике, классической филологии и аристотелевской философии, Декарт намеревался противопоставить новую философию, движимую сомнением во всяком мнении и стремлением к утверждению универсальной силы человеческого разума. Собственно говоря, это было начало схватки чистого разума и чистой власти.

Истребовав себе в учителя философа с европейским именем, своенравная королева в дальнейшем не особенно баловала наставника вниманием, посвящая львиную долю своего времени куда более важным государственным делам: за первые три месяца пребывания Декарта в Стокгольме Кристина приняла Декарта четыре-пять раз, так что регулярные занятия философией начались лишь в январе 1650 года. Неизвестно в точности, сколько всего уроков мудрости сумел преподать философ королеве, но не прошло и четырех месяцев с момента его прибытия в Швецию, как ранним утром одного из первых февральских дней Декарт не смог подняться с постели, стал жаловаться на озноб и боли в голове и животе, выпил полстакана горячей водки и забылся. Ровно через неделю, в течение которой больной метался то в ознобе, то в горячке, то в лихорадке, то в бреду, упорно настаивая в несвязных словах на том, чтобы к нему не подпускали врачей, Декарт пришел было в себя, но лишь для того, чтобы умереть через два дня в ясном сознании. При кончине присутствовали посол Франции Шаню, в доме которого остановился философ, чада и домочадцы дипломата, секретари посольства, немец-камердинер Генрих Шлютер, с недавних пор прислуживавший Декарту, и католический священник Франсуа Вьоге, отказавшийся, правда, в последний момент соборовать философа, сославшись на отсутствие елея, что, в общем, было вполне правдоподобно в условиях лютеранской Швеции, где действовал строгий запрет на отправление католических таинств.

По всей видимости, мыслитель не смог вынести тягостей придворной жизни, а главное – не сумел пережить невероятных морозов, что обрушились на Стокгольм зимой 1650 года, ведь он как ничто другое ценил уединение, покой и волю, равно как тепло хорошо натопленной спальни, где по своему обыкновению нежился до полудня, не вставая с постели. Словом, Вольтер был недалек от истины, когда не без иронии заметил в «Философских письмах» (1733), что Декарт «…скончался в Стокгольме преждевременной смертью, вызванной дурным режимом, среди нескольких ученых мужей, которые были ему врагами, на руках врача, который его ненавидел»185. Под дурным режимом знаменитый насмешник имел в виду прежде всего драконовское расписание занятий философией, которое установила для наставника королева: строго говоря, повелев, чтобы занятия начинались в дворцовой библиотеке в пять часов утра, когда ученица, вставая часом раньше, была свободна от государственных забот и прочих помыслов, Кристина столь радикально поломала образ жизни и течение мыслей Декарта, что могла невольно свести его в могилу. Враждебность приглашенных к шведскому двору ученых мужей в отношении французского философа-католика могла быть продиктована не только интеллектуальной ревностью, спровоцированной особенным благоволением королевы к Декарту, но и различием вероисповеданий: большинство придворных составляли ортодоксальные лютеране. Во главе антикартезианской партии в Стокгольме стоял доктор медицины Иоганн Ван Вюллен, который еще в бытность свою в Голландии успел зарекомендовать себя отъявленным противником нового философского учения, успешно завоевывавшего умы современников. По злой иронии судьбы именно Ван Вюллену пришлось по просьбе Кристины наблюдать больного Декарта; согласно известной биографической легенде, философ, терзаемый горячкой, будто бы бросил в лицо врачу, настаивавшему на кровопускании, считавшемся тогда панацеей от всех болезней: «Господа! Пощадите французскую кровь!»

Не исключено также, что само моральное учение автора трактата «Страсти души» пришлось не по сердцу прихотливой властительнице, ибо уже в январе в письмах философа появились нотки разочарования и стремления покинуть Стокгольм. Во всяком случае, в Париже, при дворе Анны Австрийской, сложилось мнение, что Декарт ушел из жизни из‐за капризов шведской королевы. Мадам де Моттевиль, фрейлина Анны Австрийской, оставила в своих мемуарах характерный пассаж:

Впрочем, согласно канонической версии, выстроенной по мемуарным и эпистолярным свидетельствам вышеупомянутых очевидцев, причиной смерти стала элементарная пневмония, от которой посол Шаню оправился за день до того, как слег философ: впервые такая версия была публично представлена в биографии А. Байе «Жизнь господина Декарта».

Так или иначе, но в этом этюде нам хотелось бы представить и прокомментировать некоторые важные эпистолярные документы, касающиеся последнего странствия Декарта, а главное – попытаться реконструировать значение и смысл его загадочных отношений с королевой Кристиной, которые, приняв поначалу форму своеобразного «эпистолярного романа», могут рассматриваться как один из вариантов диалога философа и государя, закончившегося, в полном соответствии с исторической традицией, радикальным расхождением философии и власти. Вместе с тем следовало бы, не ограничиваясь традиционной формулой схождения и расхождения мыслителя и политика, взглянуть на встречу-невстречу Декарта и Кристины как на скрещение не только двух индивидуальных интеллектуальных маршрутов и человеческих судеб, но и отдельных генеральных линий литературной и философской жизни XVII века, которых мы так или иначе касались в предыдущих этюдах: речь идет о галантности и прециозности, либертинаже и педантизме, философском образовании и женской учености, маскулинности и фемининности. В конечном итоге нам важно понять, каковы могли быть те основания, в силу которых Декарт, всю жизнь бежавший всяких властных искушений, столь безрассудно поддался чарам «северной Минервы» и согласился принять роль придворного философа, хотя все в его существовании, равно как в его философии, противоречило такому выбору.

Предваряя последующее изложение, выдвинем несколько соображений, которые послужат путеводными нитями в этом этюде: во-первых, мы исходим из того, что в отношениях Декарта и Кристины доминировала не столько рациональная в целом структура «философ» и «государь», сколько своего рода конфронтация двух маний: помрачение чистого разума, во всемогуществе которого высокомерно утвердился мыслитель, и своеволие чистой власти, которому следовала в своем существовании молодая королева; во-вторых, если обратиться к некоторым мотивам собственно философской концепции Декарта, в частности к образу «злокозненного гения» из «Метафизических медитаций» (1641), то приходится полагать, что эта фигура, скорее литературного или даже поэтического толка, в определенный момент приняла формы своего рода «femme fatale», завладев всеми помыслами философа и наполнив его жизнь экзистенциальным смятением, в стихии которого и было принято роковое решение отправиться в Швецию.

5.1. Король-дева: «северная Минерва»

Отношениям Декарта с королевой Швеции посвящено несколько добротных научных трудов, среди которых следует упомянуть в первую очередь небольшую монографию выдающегося французского историка философии Ш. Адама «Декарт, его женские дружества» (1937)187, где впервые систематизированы и прокомментированы многочисленные биографические и эпистолярные источники, относящиеся к отношениям философа с прекрасным полом: от раннего воспитания мальчика, оставшегося после смерти матери на попечении кормилицы и бабушки, до фатального ангажемента на роль придворного философа, в которой стареющему мыслителю не суждено было блеснуть так, как он поначалу мог надеяться. Двумя годами позже вышла фундаментальная монография Э. Кассирера «Декарт. Учение. Личность. Влияние», задуманная как гимн интеллектуальному единству европейской культуры, но прозвучавшая в 1939 году как реквием по Европе, предавшей себя стихии мировой войны188. Сложившаяся из ряда опубликованных и неопубликованных статей одного из основоположников методологии истории идей, книга представляла собой также своего рода интеллектуальный оммаж Швеции, где еврейско-немецкий мыслитель обрел гражданство и убежище после эмиграции из нацистской Германии: в четвертом этюде, посвященном проблемам датировки и генезиса одного из самых загадочных текстов Декарта – педагогического диалога «Поиск истины посредством естественного света», а также в пятом этюде, озаглавленном «Декарт и королева Кристина Шведская», отношения умудренного трудами и сединами философа и молодой своевольной правительницы представлены на фоне многоголосой идейной панорамы французского классицизма, своеобразным контрапунктом которой выступает опыт возрождения в литературе героического идеала античного стоицизма. Характерно, что Кассирер как никто до него остро осознал, что само путешествие Декарта в Стокгольм, равно как его связи с Кристиной, представляют собой реальную историко-философскую проблему, вместе с тем образуют настоящий камень преткновения на жизненном пути философа, рискующий поломать все традиционные представления о персоне и доктрине философа, отличавшиеся до фатального выбора образцовым единством: