Декарт и Бальзак принадлежали к одному литературному поколению, были почти ровесниками, в 1628 году, к которому относится упомянутое размышление Декарта о «Письмах» Бальзака, обоим было по тридцать с небольшим. И тот и другой происходили из провинциального служилого дворянства, что не мешало им позднее вращаться в высших кругах парижского общества 20–30‐х годов. Сходными были образовательные маршруты философа и писателя: оба воспитывались в иезуитских школах (коллегиях); Декарт – в Ла Флеш, привилегированной теологической школе, основанной по личному указанию короля Генриха; Бальзак учился в аналогичной школе в Пуатье, правда, завершил теологическое образование в Париже, в коллегии Ла Марш, не подчинявшейся ордену иезуитов. Оба затем учились в университетах; Декарт – в том же Пуатье, где получил степень бакалавра, а затем лиценциата юриспруденции, защитив диссертацию, текст которой был обнаружен сравнительно недавно – в 1987 году223; Бальзак в более либеральном Лейдене, где изучал риторику и филологию. И тому и другому довелось испытать себя на ратном поприще в ходе религиозных войн или гражданских распрей, правда, скорее из вкуса к рискованной и раскованной жизни, нежели ради защиты праведной веры; пером и шпагой они отстаивали собственные представления об аристократическом идеале: к этой поре относится утраченный трактат Декарта «О фехтовании», тогда же Бальзак публикует первые памфлеты, направленные против тирании высокородных аристократов. К моменту знакомства, состоявшегося, судя по всему, в Париже в середине 20‐х годов, оба исповедовали довольно свободный образ мысли, направленный против царившей в Сорбонне схоластики и ортодоксальной католической теологии. Можно думать также, что начинающий философ и автор «Писем» были достаточно близки к тому, что враги инакомыслия называли в то время либертинством. Наконец, оба в определенный момент своего существования приняли решение удалиться от политических треволнений столичной жизни, сделав выбор в пользу уединения: Декарт нашел пристанище в тихой Голландии, где провел большую часть своей творческой жизни, время от времени меняя места проживания и даже скрывая от большинства знакомых свои адреса; Бальзак удалился в замок в Шаранте неподалеку от Ангулема, время от времени наезжая в Париж, где получил прозвище «Шарантский затворник». Как для философа, так и для писателя эпистолярный жанр служил привилегированным способом общения с научным и литературным миром.

Характеризуя отношения Декарта и Бальзака, нам следует вновь обратиться к понятию либертинства, которое, несмотря на известную расплывчатость, лучше всего представляет ту интеллектуальную сферу, в которой философ искал близости с писателем, воспринимая от автора «Писем» определенные установки писательского поведения, в частности культ искусства светского красноречия, резко противопоставленного политической, религиозной, судебной и университетской риторике. Вместе с тем фигура Бальзака, пользовавшегося при жизни огромной известностью, тесно связана с так называемой салонной культурой Великого века, которая, с одной стороны, представляла форму интеллектуальной оппозиции в отношении двора, тяготевшего к абсолютизму, с другой стороны, являлась своеобразной лабораторией по разработке критического суждения и критериев хорошего вкуса. Именно в салонах рождалась новейшая литературная критика, тесно связанная с такими явлениями интеллектуальной жизни Франции первой половины XVII века, как галантность, либертинство, прециозность. Но в салонах царили «ученые жены», которые резко противопоставляли свою культуру, ученость, язык как двору, к которому тянулись кружки ренессансного гуманизма, так и университету, где процветала схоластика. Бальзак был кумиром литературных салонов, со своей стороны не упуская случая превознести до небес парижский дворец знаменитой маркизы де Рамбуйе, который на полстолетия стал местом собрания французской интеллектуальной элиты.

Строго говоря, эпистолярный жанр в том его преломлении, которое он приобрел в «Письмах» Бальзака, оказался одной из самых плодотворных форм свободной литературной критики, заключая в себе вызов в отношении ренессансного гуманизма, основанного на филологическом почитании древних. Свободные критические суждения о современных писателях, политиках, теологах, эрудитах, которыми пестрила книга Бальзака, превращали автора в провозвестника первоначального французского модернизма, теоретически оформившегося в знаменитом споре «Древних и Новых».

Принимая во внимание эту интеллектуальную характеристику, принадлежащую перу одного из самых авторитетных знатоков французской литературы XVII века, можно думать, что Бальзак и Декарт были авторами не только одного и того же литературного поколения, решавшего задачи по преодолению идеалов ренессансного гуманизма, но и сходных мировоззренческих устремлений, которые следует характеризовать, если не бояться анахронизма, революционными.

Важно подчеркнуть, что Бальзак был радикальным новатором не только в преобразовании форм критического суждения; в самой мысли писателя содержались зерна новой политической философии, в которой вольнолюбие отдельной личности высокомерно и изобретательно противопоставлялось власти государства. Разумеется, эпоха утверждения абсолютизма во Франции не особенно располагала к открытым требованиям свобод, вот почему писательская позиция автора «Писем» складывалась преимущественно из компромиссов и экивоков, хитроумного заигрывания с сильными мира сего и резкой пикировки с современниками, в ходе которых он умудрялся представить читателю ряд дорогих, но крамольных, по существу, идей225. Главное в либертинстве Бальзака – ставка на свободу разума, которая противопоставляется как тираническим тенденциям монархии, так и невежеству общей массы, к которой он причислял монахов, педантов, священников; самое существенное в философии Декарта – свободное волеизъявление мыслящего человека. И писатель, и философ прекрасно сознавали, для кого они пишут, – для узкого круга посвященных; важно, однако, что ищущая себя французская молодежь того времени «взахлеб пила либертинство», согласно выражению одного из педантов226, и первого, и второго.

В этом отношении важно напомнить, что и Декарт, и Бальзак были так или иначе связаны с трудами и днями Теофиля де Вио, о котором уже говорилось в предыдущем этюде. Напомним, что, завоевав громкую литературную славу поэтическим сборником «Сочинения» (1622), в котором силой естественного чувства и свободой стихосложения ему удалось превзойти самого Малерба, Теофиль в скором времени был приговорен к смертной казни через сожжение на костре за участие в сборнике «Сатирический Парнас» (1623), где уже в первом сонете, расцвеченном неудобопроизносимым глаголом foutre, поэт, признаваясь, что болен недугом Венеры, давал обет исключительного мужеложества227. Предупрежденный могущественными покровителями о начале уголовного преследования, которое было инспирировано Обществом Иисуса, Теофиль ударился в бега, так что иезуитам пришлось довольствоваться сожжением чучела и книг поэта. Найдя прибежище в замке герцога Монморенси, благоволившего Теофилю, он был вскоре выслежен шпионами главного королевского прокурора, заключен в парижскую тюрьму «Консьержри», где продолжал писать стихи и прозу. Несколько месяцев спустя поэт был удостоен высочайшего помилования, благодаря которому смертная казнь была заменена на изгнание. Теофиль вышел было на свободу, но в скором времени скончался, не вынеся выпавших на его долю злоключений. Поэзия Теофиля может рассматриваться как одна из вершин литературного либертинства, где философское вольнодумство счастливо соединяется со свободным владением основными формами галантной поэзии и последовательной установкой на свободу в личном существовании.

Вопрос о действительном отношении Декарта к либертинству и эмблематической фигуре Теофиля является дискуссионным. Тот же Адам считает, что Теофиль был любимым поэтом философа228; однако утверждать это с полной уверенностью вряд ли возможно, хотя в единственной ссылке на поэзию эксцентричного вольнодумца, что встречается в сочинениях и переписке Декарта, мыслитель явно обнаруживает гораздо большее восхищение поэтическим гением современника, нежели Бальзак, «Письма» которого между тем читались как азбука либертинства.

Дело в том, что автор «Писем» в молодости был тесно связан с Теофилем, учился вместе с ним в Лейденском университете, куда французские студенты обычно устремлялись в поисках более вольной жизни, но затем, при загадочных обстоятельствах, пути молодых людей, которые, как полагают современные исследователи, могли быть любовниками, радикально разошлись229. Словом, Бальзак вполне мог питать к Теофилю, овеянному скандальной репутацией, светскую или литературную ревность, и поэтому неудивительно, что в «Письмах» содержатся прямые выпады против поэта и либертинства в целом. Неудивительно и то, что непримиримый поэт-вольнодумец крайне нелицеприятно отозвался о книге Бальзака, заодно смешав с грязью саму личность автора.

Поскольку это гневное послание, написанное поэтом в последние месяцы жизни, дает наглядное представление о том накале страстей, с которым современники спорили о «Письмах», и ретроспективно может рассматриваться как своего рода негативное введение в поэтику главного сочинения Бальзака, приведем из него характерную выписку:

Очевидно, что это полемическое послание пронизано личной обидой поэта: он, будучи практически оправданным за те прегрешения, которые ему вменялись в вину иезуитами, не мог стерпеть того, что теперь его судили от имени литературы, тем более что судьей выступал бывший сотоварищ. Тем не менее, если сравнить характер, стиль и тональность этого письма с другими откликами на книгу Бальзака, то можно утверждать, что сатира Теофиля вполне соответствовала общим принципам литературной критики того времени, в которой собственно критическое суждение должно было быть облачено в галантные одежды красноречия: отсюда вкус к велеречивым сентенциям, синтаксическим параллелизмам, развернутым метафорам. Отсюда же едва ли не главная риторическая фигура, задающая тон всего рассуждения и передающая всю ярость критика: гипербола. Теофиль, конечно же, впадал в неимоверное преувеличение, указывая на низкое происхождение Бальзака, не лишена преувеличения и оценка состояния здоровья автора, равно как гиперболизированны обвинения в плагиате. Как мы убедимся ниже, ради красного словца поэт был способен не пожалеть и отца, не то что нападавшего на него сомнительного в его глазах литератора. Впрочем, как мы увидим в дальнейшем, рассматривая отклик Декарта на книгу Бальзака, что к гиперболам охотно прибегали не только хулители, но и защитники «Писем».

Несмотря на эту распрю, приходится думать, что либертинство автора «Писем» было не менее радикальным, нежели либертинство Теофиля, правда, этот радикализм сглаживался довольно изобретательной композицией сочинения, благодаря которой авторская точка зрения как будто витала в воздухе, допуская взаимоисключающие толкования. Важно и то, что после публикации «Писем», спровоцировавшей обвинения автора почти в тех же самых прегрешениях, в которых иезуиты уличали поэта «Сатирического Парнаса», Бальзак был вынужден еще более решительно дистанцироваться от «проклятого поэта»231.

Так или иначе, но следует подчеркнуть, что и Декарт, и Бальзак обретались в одном и том же или сходном семантико-экзистенциальном пространстве, где навлекал на себя проклятия бесчинствующий Теофиль и где кардинальный вопрос о свободе – веры, любви, мысли, слова, чувствований – сопрягался с вопросом о власти человека – над самим собой и другими людьми. Как писал поэт в процитированном Декартом стихотворении, рисуя свою «варварскую» в глазах обывателей и родителей любовь, ради сжигающей его страсти он был готов скорее «предать огню отчизну», нежели досадить «возлюбленному»:

Напомним, что эта цитата находится в своеобразной философской диссертации «О Любви», представленной Декартом в пространном послании к Пьеру Шаню, а через него предложенной на суд королеве Кристине Шведской.

Теофиль был либертинцем по призванию и поэтическому темпераменту, в котором свободное отношение к канонам классицистической поэзии сочеталось с вольными нравами, откровенно исповедовавшимися наперекор господствующей моральной традиции. Никогда и нигде не позволяя себе исповедовать слишком явно, ни проповедовать открыто либертинский образ жизни и мысли, Декарт, тем не менее, вращался в довольно близких к либертинству интеллектуальных и экзистенциальных сферах. Вместе с тем подчеркнем здесь следующее: если автор «Рассуждения о методе» и обнаруживал в своих сочинениях и письмах определенное внимание или даже тяготение к устремлениям этого умственного движения, то происходило это не столько по его собственной воле, которую он, осторожничая, всегда мог образумить, сколько злою волею ревнивых читателей-педантов, незамедлительно узревших в новой философии дерзкий вызов католической традиции.

Наглядный пример того, как Декарт под пером иного педанта мог оказаться либертинцем-поневоле, можно найти в одном из пассажей убийственного памфлета, с которым выступил против картезианской философии влиятельный кальвинистский теолог Воеций, выставивший автора «Метафизических медитаций» достойным продолжателем дела легендарного вольнодумца Л. Ванини, казненного в 1619 году в Тулузе по обвинению в ереси и атеизме:

Очевидно, что если логическая аргументация ревнивого теолога гораздо более искусна, нежели грубые выпады Теофиля против Бальзака, то по уничижительному пафосу оба пасквиля ничем не уступают друг другу: важно вместе с тем, что полемисты выступают с критикой не столько самих якобы богохульных сочинений, сколько их авторов. Более того, Воеций, которому в этом отношении нельзя отказать в определенной проницательности, делает упор именно на искусстве кривомыслия философа, который, якобы выступая против атеистов, на деле распространяет свою либертинскую доктрину.

Полемика Декарта и Воеция неоднократно рассматривалась историками философии234, здесь нам важно было подчеркнуть те линии притяжения или тяготения, где Декарт сходился со своим любимым поэтом.