– Я знаю выражение «чудо девяти дней», но «чудо тридцати дней» тоже звучит неплохо, как думаете?
– Она продержалась меньше, чем я успел сносить пару новых домашних тапочек.
По пути в свои покои я налетаю на слугу, который несет огромную корзину свечных огарков. Они рассыпаются вокруг меня на полу, и я падаю – я проиграла. «Он хочет, чтобы я уехала, – думаю я между всхлипами. – Он хочет, чтобы я уехала. Она хочет, чтобы я уехала…» Я знала, что она мой враг, достаточно вспомнить того котенка из шарад. Я продолжаю стенать, пытаюсь подняться, но поскальзываюсь и вновь спотыкаюсь о свечные огарки и падаю, проиграв.
Со мной в Париж в экипаже возвращается и матушка, вытирает мне слезы и баюкает мою голову на своей груди.
– Милая моя, в Париже, вдали от этого мира, тебе будет лучше. Мы с отцом устроили твою поездку к Марии-Стефании в Шатильон. Что ты об этом думаешь?
Я всхлипываю. Уже очень давно я не видела свою подругу. Сама она редко наведывается в Париж. Но нет…
– Я хочу короля, – рыдаю я. – Мне так стыдно. Матушка! Они сказали, что я как ребенок. А Конти сказал, что я унизила величие Франции. Нет, не сам Конти, а какой-то ужасный человек, который написал это письмо, а король его прочел и согласился!
– Ну-ну, дорогая моя, тихо-тихо. Я знаю, что жестокие слова в Версале дело обычное, – отвечает она, баюкая меня в такт движению экипажа. Она крепко обнимает меня, я соплю ей в грудь – иногда быть ребенком очень приятно. – Признаюсь, я даже рада, что ты там больше не живешь.
– Они сказали, что я – чудо тридцати дней, а я даже не знаю, что это означает, – реву я, громко икая.
– Ох, милая моя. Но тебе понравится Шатильон, я напишу своей матушке, чтобы она тебя навестила; быть может, она даже привезет тебе новое зимнее платье – как тебе идея?
– Да, – отвечаю я, вытирая слезы.
На следующей неделе мои слезы полностью высохли, когда доставили подарок – пару туфель и записку от короля, в память о наших днях. А еще дом в подарок. Я в изумлении расправляю плечи. Ничего себе! Мой собственный дом?
Антракт
Иногда я чувствую, что жизнь моя похожа на жизнь одного из ранних христианских святых, столь любимых нашей королевой, и что суть ее – вечная борьба. Мне нет еще и тридцати пяти, но чувствую я себя на пятьдесят. Марианну, это глупое дитя, изгнали в День святой Сесилии, когда я прислуживала королеве во время ее благочестивой мессы. Я размышляла над жизнью этой святой: бесконечные гонения, муки, множественные попытки казнить, весь мир против нее.
Он отослал вещи этой девочки; моя уловка с письмом сработала. Эта хохотушка уехала, но я знаю, что она не исчезнет никогда, сквозь ее облик проступают туманные очертания любовниц будущих лет, мои постоянные спутницы и постоянные угрозы. Я вырезаю «МА» на куске нефрита и думаю о другой Марианне, герцогине де Шатору. Я много лет не вспоминала о ней; даже самые живучие призраки в конце концов исчезают. Вынуждена признать, что за этой глупышкой было интересно наблюдать, смотреть на ее косые пустые голубые глаза, на ее ротик, похожий на розовый бутон. Франни сказала мне, что смотреть на нее – все равно что смотреть на первую Марианну.
Я резко швыряю нефрит в воду, всполошив спокойных рыб.
Я больше так не могу, не могу. Да, без Луи я умру, во многих смыслах, но и жить с дамокловым мечом над головой я больше не в силах. Довольно.
Он приходит ко мне, как всегда приходил. Завтра он уезжает в Фонтенбло, а я пока останусь здесь, отдохну. Он садится на кровать рядом со мной, но я не глажу его по рукам, не успокаиваю, а когда он говорит о своем недовольстве маршалом д’Эстре, который командует войсками, я не утешаю его, не шепчу ласковые слова.