– Мне правда уже пора.

Извернувшись на стуле, он все равно поманил бармена.

– Я тебя не убедил.

Я покачала головой:

– Мы с тобой разные. Для меня искусство – это не игра.

– Хорошо. Попробуем по-другому. – Он сколупнул что-то с языка – ворсинку лаймовой мякоти – и щелчком пульнул на ковер. – Спорим, ты писала диптих, даже не думая о живописи? У тебя не было ни цели, ни темы, ты просто пыталась выразить чувство, твоя рука водила кистью по холсту, пока не появились горы. Холодно, горячо?

– Я слушаю.

Он снова облизнул губы.

– И тут ты почувствовала: с картиной что-то не так. И я сейчас не про технику. Скорее, в ней не было целостности. Допустим, ты отступила на шаг, изможденная, взмокшая и готовая все бросить, но тут – и ты сама не знаешь, откуда это пришло, – ты различила вторую форму, прислонившуюся к горам, не в том же пространстве, а по соседству, почти в соприкосновении с ними. Она просто возникла у тебя в воображении. Так ты написала младенца на правом полотне – из ниоткуда. Ты не срисовывала его с фотографии, не твой стиль. Ты взяла его из головы, я угадал? Откуда-то из памяти. Ты чувствовала, что так надо, и не останавливалась. Возможно даже, писать тебе было страшно: горы, младенцы – обычно ты не работаешь с такими сюжетами, но ты просто обязана была узнать, куда все это приведет. Потому что так надо. И наверняка у тебя было чувство, будто все уже предрешено. Будто картина пишется независимо от тебя. Что там говорил Микеланджело о том, что скульптуры ждут его в глыбе мрамора? Об этом я и толкую. Спорим, ты так быстро написала эту картину, что не прерывалась даже на еду и сон? Поэтому ты и умоляла включить ее в экспозицию. Все другие работы ты сочиняла, детально продумывала, а диптих – чистое вдохновение. – С этими словами он откинулся на спинку стула и убрал портсигар в потрепанный карман. – Видишь, для того, чтобы выразить это, нужен кто-то вроде меня. Человек с улицы таких тонкостей не уловит.

Наш закуток бара опустел. Фортепианная музыка расходилась по залу немелодичной рябью, действуя на нервы, как гудки в трубке.

– А ты толковее, чем я думала. – Я допила дайкири, чтобы прийти в себя. Уилфред выхватил самую суть, и меня это обезоружило. – Наверное, теперь я должна позолотить тебе ручку?

– Считай, что это подарок, – ответил он. – Я не волшебник. Любой, кто создал хоть что-то самобытное, опишет творческий процесс именно так. Будто ты не контролируешь, а только направляешь. Проводник – так сейчас, кажется, говорят.

– А ты относишься к этому цинично.

Он пожал плечами:

– Говорю же, я не художник. Я не знаю наверняка. Но я бы предпочел думать, что великие творения создаются за счет таланта и усердной работы. Если одним дано быть проводниками чего-то великого, а другим – нет, какая тут справедливость?

– Сказал племянник лорда.

– Это ни при чем. Я говорю об искусстве. О творчестве. – Он скривился. – Знаешь, дядя меня терпеть не может. Велика беда. Я его тоже. Но мне уже надоело, что нас вечно под одну гребенку.

– Я лишь указала на несправедливость жизни.

– Все равно насчет творчества я прав. Однажды наука это докажет. Не забудь, кто первый обратил на это твое внимание. – Он улыбнулся, выдержал паузу. – Который час? Надо вызвать такси.

– Начало второго.