– Если ты не веришь, что я настроен серьезно, я готов это доказать. Сколько?

Эвершолт достал из кармана куртки чековую книжку. Я молча наблюдала за ними.

– Меня не интересуют твои деньги, – сказал Джим. – Но я знаю, кому ты можешь выписать чек. Фамилия Конрой. Имя Элспет. И не спрашивай, как это пишется, я сейчас не в кондиции, но фунтов пятьдесят для начала будет достаточно.

Эвершолт начал писать.

– Кто такая Элспет Конрой, черт ее дери?

– Она перед тобой. – Джим указал на меня. – Заезжая художница.

Эвершолт медленно повернул голову:

– Это вы написали?

Я не знала, что ответить. Кровь отлила от лица. Ладони похолодели.

– Оно как-то само вышло. Случайно, можно сказать.

– Лапшу не вешай, – сказал Джим. – У нее таких еще много. Наверху. Целая тьма. И они гораздо лучше всего, что можно нарыть в этой помойке.

Эвершолт оторвал заполненный бланк и захлопнул чековую книжку.

– Показывайте.

– И снова императивы. Тебе бы поучиться хорошим манерам.

– Ты прав. Начну сначала. – До этого момента Эвершолт проявлял ко мне столько же интереса, как если бы я была горничной или мальчишкой-конюшим. Теперь же все его внимание было обращено на меня. – Мисс Конрой, дорогуша, я буду счастлив, если вы позволите мне взглянуть на ваши работы. А пока… – он протянул мне чек, – считайте это авансом.

Через несколько месяцев мои избранные работы были представлены в вестибюле галереи “Эвершолт” на открытии выставки другого художника. “Виновником торжества” был Бернард Кейл, бывший боксер полусреднего веса, сделавший себе имя благодаря гуашам с изображением боев. Его брутальные и бескомпромиссные рисунки пользовались у коллекционеров-мужчин большой популярностью, и вешать у себя в кабинете Берни Кейла, чтобы обсуждать за бокалом бренди с сигарой все эти лопающиеся губы и ломающиеся носы, считалось верхом престижа. Я уважала Кейла за искренность в выборе сюжетов и восхищалась его мастерством, а потому была рада, что мои работы стали прелюдией к его. Никто из посетителей выставки не пришел туда ради мрачных, разрушенных бомбами зданий, но многие останавливались и разглядывали их.

Джим явился на закрытый показ – слава богу, трезвым. Я увидела его в вестибюле, где он стоял с сигаретой, обсуждая мою любимую работу, “Призрачная репетиция, 1958”, с самим Берни Кейлом. На этой картине я изобразила руины старого театра в Кеннингтоне, поверх которых полупрозрачными серыми мазками написала новый фасад; в бледном окне виднелся призрак мужчины со старомодной бритвой в руке и пеной на щеках, а в зеркале для бритья проступало лицо девочки.

– Эта работа понравилась Берни больше всего, – пояснил Джим. – Говорит, она зловещая. А по-моему, грустная. Разреши наш спор.

Кейл кивнул:

– Мне интересно, что задумал этот мужик. Невольно волнуешься за бедную малышку. – Он подошел к картине поближе и прищурился. – Они все так действуют, я как раз говорил Джиму. Все твои картины вызывают какие-то чувства, но эта – от нее прямо не по себе. Добиться такого эффекта трудно.