– Слишком хороша она для такого места. Своди ее в приличный ресторан.

– Не волнуйся, она тут ненадолго.

Джим отвел меня за столик в тихом уголке с обшитой клетчатой тканью скамьей.

– Здесь мне приходят лучшие идеи. Устраивайся поудобнее.

Я выдвинула табурет и села. Джим занял место напротив, на скамье, и усмехнулся каким-то своим мыслям.

– В другую сторону.

– Что?

– Повернись в другую сторону.

Я повернулась.

На стене висел портрет масляными красками, который явно написал Джим: солдат в берете, вокруг лица тонкие клубы сигаретного дыма. Картина была маленькая, незамысловатая. Улыбающееся лицо удалось замечательно – беспомощное, но дерзкое. Эмоции читались в мазках.

– Нельзя разбрасываться своими лучшими работами, – сказал Джим. – Что-то надо оставлять себе. Я мог выручить за эту картину целое состояние, но решил ее не продавать. И ни разу не пожалел.

Я встала, чтобы получше ее разглядеть.

– А почему ты не повесил ее у себя в квартире или в мастерской?

– Там ее никто не увидит. И ты же меня знаешь, я иногда захожу сюда пропустить стаканчик-другой.

– А вдруг ее украдут?

– Рон за ней приглядывает. И кому-то же нужно было облагородить эту дыру. Раньше тут висела какая-то дурацкая мультяшная лошадка.

Джим приблизился ко мне. От него пахло льняным маслом. Я бросила на него взгляд: он неотрывно смотрел на портрет. Его глаза блестели.

– Жаль, что я не могу подарить ему эту картину. В Дюнкерке он погиб. А по улыбке не скажешь, правда? Бедняга не знал, что его ждет. – Джим кашлянул. – В общем, это я и хотел тебе показать. – Он легонько толкнул меня плечом: – Никому не болтай, что я тут чуть не расплакался. Мне надо за репутацией следить.

Мы задержались в “Принце Альфреде” на один стаканчик, после чего Джим проводил меня домой. Замерзшие и усталые, мы шагали по заиндевелым бульварам Маленькой Венеции, и я ждала, что он меня приобнимет – хотя бы из солидарности. Но всю дорогу до Сент-Джонс-Вуд он не вынимал рук из карманов. Разговаривали мы только на бытовые темы: в какую прачечную ему сдавать рубашки? где пекут его любимый хлеб? Он готовился к жизни без меня. Когда мы свернули на нашу улицу, он поддел носком ботинка камушек и сказал: “Я, наверное, перекантуюсь на полу в мастерской”. Пока я гадала, намек это или мысли вслух, мы дошли до входной двери. “Ничего, – сказал он, когда я попыталась что-то возразить. – Я привыкший”. Мы прошли внутрь. Он открыл мастерскую, зажег свет и помедлил на пороге, теребя дверную задвижку. Кажется, он хотел сказать что-то еще, но ограничился пожеланием доброй ночи. Я поднялась по темной лестнице с его пиджаком в руках.

Возможно, именно разочарование того вечера и побудило меня искать утешения в чем-то другом. Когда выставка закрылась, мне грело душу, что все десять названий в каталоге зачеркнуты: все мои полотна раскупили за неделю. Я позволяла себе впитывать комплименты, которые Макс передавал от коллекционеров – незнакомцев, чьи любезности в других обстоятельствах ничего бы не значили. Больше того: увидев свое имя золотыми буквами на входе в галерею “Эвершолт”, совсем как на вывеске универмага, я приняла это за достижение.