Джим пропал через пару недель после моего отъезда. “Побег под покровом ночи, – назвал это Эвершолт. – Оставил все, кроме альбомов”. Он показал мне зловещую обстановку покинутой мастерской: тюбики с красками свалены в коробку, мольберты сложены у стены, картины, отправленные “на каникулы”, замазаны белым грунтом и составлены у окна. “Если тебе нужно больше места, она твоя, – сказал Эвершолт. – Когда Джим вернется, разберетесь между собой. Если он не подох где-нибудь в канаве”. Мне стало мерзко от его небрежных слов, и он поспешно извинился: “Прошу прощения. Это было бестактно, даже для меня”. Мысль, что мастерскую Джима займет чужой человек, вгоняла меня в уныние, и я решила пользоваться ей сама. В основном я хранила там лишние материалы, но иногда, если нужно было отстраниться от какого-нибудь упрямого полотна, я приходила постоять в пустых комнатах. Я окружала себя остатками мыслей Джима, ступала по его старым следам. Но стоило взяться за кисть, и у меня возникало чувство, будто я закрашиваю память о нем, меняю значение самого пространства, и я перестала туда ходить.

Макс любезно продолжал покрывать расходы на квартиру Джима в Мейда-Вейл. Хозяйка упоенно рассказывала мне о заплесневелых кастрюлях у Джима в раковине, о том, что никто не выставлял на улицу его мусорные мешки, и как ей пришлось открывать дверь своим ключом, когда вонь стала невыносимой. Она вызвалась поместить вещи Джима на склад за двенадцать шиллингов в месяц, но я была уверена, что она все выбросит, а деньги возьмет себе, поэтому я заплатила рабочим, чтобы они упаковали и отвезли его пожитки в мастерскую, – может, когда-нибудь он скажет мне за это спасибо. Но недели шли, а Джим не поступал ни в одну больницу, его не опознал ни один дежурный вытрезвителя, ни один давний друг не объявился с новостями о том, что приютил его у себя. Я месяцами ждала письма, открытки из Америки, чего-нибудь. Всякий раз, когда звонил телефон, у меня екало сердце – и тут же каменело, стоило услышать голос Макса (“Дорогуша, мы с друзьями как раз проезжаем мимо. Можно заскочить к тебе на минутку? Им просто не терпится увидеть, над чем ты работаешь”) или Дулси Фентон, директора “Роксборо”, деликатно справлявшейся о моих успехах гораздо чаще, чем требовалось (“Что-нибудь понадобится, только скажи”). На то, чтобы написать достаточно полотен для персональной выставки, у меня ушел целый год. За этот долгий период напряженной работы я свыклась с мыслью, что Джим не увидит мои картины, когда они будут закончены. Возможно, он вообще больше не увидит ни одного моего полотна. Я смирилась с тем, что одиночество – моя судьба.

– Я бы поставил на Париж. – Выпятив нижнюю губу, Берни сгреб пригоршню канапе с подноса официантки. – Джим не затыкался о Джакометти[31] и всей этой братии.

– Может, ты и прав, – с сомнением произнесла я.

– Он разве не остался там после войны?

– Не знаю. Он о том времени почти не рассказывал.

– Образ жизни ему бы понравился. И бега там неплохие. Закинь удочку на всякий случай.

– Париж для меня загадка. И нет у меня никаких удочек. Я даже не знаю, как он произносится по-французски. Парис? Пари?

– Ни малейшего понятия. – Берни поискал, куда бы пристроить шпажки, и остановил выбор на участке пола под своей туфлей. – Если хочешь, я поспрашиваю. Есть у меня парочка знакомых.

– Очень мило с твоей стороны. Спасибо. – Я искренне улыбнулась. – А я подумывала, не копнуть ли в направлении Сент-Айвса. Дулси говорит, сейчас многие художники уезжают в Корнуолл. Знаю, Джим всегда любил город, но он ведь вырос на юго-западном побережье.

– И почему я всегда считал его северянином?

– Не знаю. Может, тебя слишком часто били по голове?

– Это бы многое объяснило. – Поковырявшись пальцем в ухе, он стал разглядывать влажные залежи серы под ногтем. Мимо снова прошла официантка с подносом, но на этот раз он ничего не взял. – Куда бы Джим ни свалил, уверен, у него все в порядке. Он может о себе позаботиться, если припрет.

Как ни странно, из уст боксера эти слова меня приободрили.

– Надеюсь, ты прав.

– Ну конечно, прав. – Берни уставился на меня. Что-то вялое в его чертах придавало ему полуобморочный вид. Тем вечером он как-то особенно пристально изучал мое лицо, бросая на меня долгие, оценивающие взгляды, которых я старалась не замечать. – Слышал, девочки поведут тебя в “Уилерс”. – Он кивнул в сторону толпы, но было ясно, кого он имеет в виду – Дулси и двух ее подлиз-ассистенток.

– Если честно, я бы лучше отправилась домой спасть.

Берни, похоже, удивился.

– Раз ужин за счет галереи, закажи устрицы номер два.

– Может, так и сделаю.