Было это так:
Еще двадцать взмахов – и Эндер перестал грести, положил весла на дно лодки. Ардак перешагнул через скамейку. Он взялся за труп с одного конца, а старик – с другого. Лодка покачнулась. Похоже, они условились досчитать до трех; протащив тело по доскам, они с размаху водрузили его на бортик. Пару мгновений оно лежало там – бесформенное, завернутое в дешевый турецкий ковер, обмотанное черным целлофаном, перетянутое, как боксерская перчатка. Ардаку пришлось отклониться назад, чтобы лодка не перевернулась. Они коротко переговорили, руки уперты в бока, и столкнули тело за борт. Оно было так нагружено шлакоблоками, что сразу пошло ко дну, а потом вдруг лодка заходила ходуном, и старик покачнулся; Ардак схватил его за рукав. Восстановив равновесие, оба сели. Мгновение мы смотрели, как они качаются на волнах Мраморного моря безо всякой причины.
Затем директор затянул прощальную речь.
– Сегодня у меня нет для вас вдохновляющих слов, – раздался поверх ветра его голос. – Я надеялся, что сочиню несколько строк, способных выразить, сколь важна была эта утраченная жизнь, но ничего не вышло, и мне перед вами стыдно. Еще вчера среди нас был великий юный талант, а сегодня мы похоронили его. Никакие слова не опишут глубину нашего горя. О том, что такая трагедия произошла в мою бытность директором, я буду сожалеть до конца дней.
Некоторое время он молчал, колупая тростью землю.
Все гости Портмантла стояли на юго-восточном утесе и глядели в море. Со стороны казалось, будто директор обращается ко всей толпе, но мы знали, что его слова предназначены только нам четверым. В его голосе была почтительная отстраненность, намек на извинение.
– Столь темный день не сулит никаких благ, – продолжал он. – И все же – это пришло мне в голову только сейчас – мы можем извлечь из него урок.
Проповедовал он с каменистого холмика, полы длинного черного пальто развевались на ветру. Краткосрочники обступили его полукругом, но мы держались поодаль: Маккинни обнимала меня за плечи, Куикмен сидел на корточках и гладил собаку, а Петтифер нависал над ним с зонтиком, как неумелый лакей. Чуть примяв кружевные сорняки, я стояла на краю обрыва и смотрела на волны, впитывала их мерный ритм и вскоре уже чувствовала, как они разбиваются о берег, даже не вслушиваясь.
– Ибо в подобные времена мы обращаемся за утешением именно к вам, художникам… (
– За Фуллертона! – крикнули все.
– За мальчика, – сказала я.
Я попыталась представить, каково это – прыгнуть, упасть, быть поглощенной морем. Ни облегчения, ни более глубокого понимания это не принесло.
Маккинни потянула меня подальше от края:
– Давай-ка отойдем. Ветер крепчает.
Я стояла у нее под крылышком. От ветра нас защищали сосны и кусты, но он все же увивался у наших лодыжек, перекатывая мелкие камушки. Я отступила назад.
– Так-то лучше.
Краткосрочники расходились, скрываясь среди деревьев. Эндер и Ардак плыли к берегу. Эндер греб все так же устало, но на этот раз лодка скользила куда быстрее.
– И что теперь? – спросила я.
– Не знаю.