– Элли… Ты меня беспокоишь.

– Я ем. Чего еще ты от меня хочешь?

Покусывая костяшки, Джим раздумывал над ответом. Он не сводил с меня глаз. Во рту у него виднелась лунка на месте выбитого зуба. Наконец он сказал:

– Вообще-то она напомнила мне работы, которые я писал, когда пил – беспробудно пил. Когда мысли выплескиваются наружу и ты не можешь их удержать. Когда нет ни контроля, ни дисциплины. Все хлещет безостановочным потоком. Я знаю, каково это, уж поверь. Похоже на свободу, но на самом деле ты лишь отгораживаешься от мира. Ни к чему хорошему это не приводит.

– Не стоило меня здесь оставлять, – сказала я.

– Да, наверное, ты права.

– Так зачем же ты это сделал?

– Так было нужно. – Взгляд вниз, на стол. – Я уже бывал в таком состоянии, как ты, и не хочу к нему возвращаться. Даже ради дорогого мне человека.

Он не сказал “любимого”. Даже не подумал.

– Сама по себе я пропаду.

– Неправда. Ты всю жизнь одна. Для тебя это благодатная почва.

– Что-то не чувствуется. – Я села прямо. – Я не могу больше писать. С меня хватит.

Ножки стула скрежетнули по полу. Джим потянулся ко мне. Схватил за запястье. Я нахмурилась.

– Элли, пожалуйста, сядь. – Он ласково потрепал меня по руке. – Мне надо кое-что тебе рассказать. Это важно.

Какое непроницаемое лицо: ничего не добьешься. (Петунии.) Я села на место.

Джим вздохнул. Сомкнул ладони.

– Я носил его в поездке. – Перстень с опалом скользнул на стол и лежал теперь там, покачиваясь. – Не самое изысканное украшение на свете, но оно дорого мне как память.

Я не притрагивалась к перстню. У меня пересохло во рту.

– Как память?

– Оно принадлежало тому, кто мне небезразличен.