Яичница с фасолью. Единственный раз, когда Джим для меня готовил. Выглядело тошнотворно. Сколько я спала? Бусы примотаны к дверному проему. Тлеющие угли в камине. Он снова заставил меня поесть. Немного фасоли и щедрую порцию яичницы. Затем мы продолжили. Перстень принадлежал его другу-драматургу – это он уже рассказывал, – который живет с женой в Париже, – да-да, помню, сказала я.

– Мы вместе служили. Он был моим сержантом. После войны мы виделись всего пару раз, зато часто переписывались. Когда он внес за меня залог… В общем, было видно, что он очень за меня волнуется. Я был в ужасном состоянии. Хуже, чем в армии. Это они с женой помогли мне завязать. Ну, с них все началось.

Джим заварил чай слишком крепко. Невозможно пить.

– Слушай, Элли, слушай.

У меня все еще немного кружилась голова.

– Я совсем скатился, бросил писать – он видел, каких усилий мне стоит просто вставать с постели по утрам. Раньше это я не давал ему приуныть – развлекал его рисунками, когда мы получали новое назначение. Просто наброски ребят из нашего полка. И он знал, как много для меня значит быть хорошим художником. Мы постоянно обсуждали это в письмах.

Джим говорил правду. Глаза ясные, чистые. Никаких недомолвок и виляний. Наконец-то Джим Калверс говорил мне правду.

– Ну так вот. Однажды его жена пошла с кем-то встречаться и мы остались одни. И он начал рассказывать, что, когда был моложе, с ним тоже случилось нечто подобное – он много пил и почти ничего не писал. И хотя его пьесы каждый год где-нибудь ставили, он не мог избавиться от чувства отчаяния, пожиравшего его изнутри. Что-то было не так. Он сказал, что пару раз пытался покончить с собой, и я… Я не знал, что и думать. О, вижу, ты наконец меня слушаешь.

Я неотрывно смотрела на него – на движения его рта.

– Но в итоге он выкарабкался, и я спросил, как ему это удалось. Он принялся торопливо рассказывать, через что он прошел, как он опустился на самое дно, вот это все. Может, он боялся, что вернется жена, и не хотел, чтобы она услышала, но говорил он и правда очень быстро. Не успел я опомниться, как он уже рассказывает об одном месте в Турции. Остров недалеко от Стамбула. Говорит, там что-то вроде санатория для людей искусства. Не колония и не курорт. Прибежище. По его словам, это место, само пребывание там изменило всю его жизнь. Вернуло ему чувство цели. Прояснило мысли.

Звучало как идеал для тех, кто хочет исчезнуть.

– Я посмотрел на него, вот прямо как ты сейчас на меня, и сердце у меня заколотилось. Я понял, что должен попасть на этот остров, где бы он ни был. Во что бы то ни стало. Я спросил, как его найти, но мой друг сказал: “Все не так просто. Есть определенные правила”. “Я готов на все, – говорю. – Только расскажи мне, как туда добраться”. И он рассказал. Он рассказал мне все. А теперь я хочу рассказать тебе, Элли, только слушай внимательно, очень внимательно, потому что повторить я уже не смогу.

Ждем у телефонной будки на улице Ласса. Ждем, когда зазвонит телефон. Джим хотел, чтобы я вернулась в постель, но я не могла спать ни секундой дольше. Я подкрепилась, и меня уже не шатало. Мы сидели под фонарем, наполовину в лужице света. Дорога пустая. В темноте стелется серый дым, ряд домиков, отошедших ко сну. Джим уже набрал номер и поговорил с посредником.

– Хорошо, мы будем рядом, – сказал он и продиктовал телефон нашей будки. – Неважно, насколько поздно. Мы готовы ждать. Если не услышим от вас через пару часов, придется… А, хорошо, спасибо.

Прошла уже целая вечность.

Мы сидели на бордюре и бросали камни, точно дети, играющие в переулке.

– Ни о чем не беспокойся, – говорил Джим. – Поначалу будет трудно, но, поверь, со временем все наладится. Первые пару месяцев я вообще почти не писал. Просто пытался привыкнуть к обстановке. И это нормально – не бойся терять время. Впитывай новые впечатления, дай им улечься. В конце концов ты в себе разберешься. Почаще поднимайся на крышу особняка. Там все видится особенно ясно. По весне расцветают иудины деревья – с этим зрелищем не сравнится ничто на свете. Их видно даже на соседних островах. Когда будешь смотреть на них, вспоминай обо мне, вспоминай этот миг, ладно? Потому что там главное не затосковать. С кем-то из постояльцев ты поладишь, с кем-то – не очень, но важно не поддаваться одиночеству. Я видел, как такое случается… (Зазвонил телефон.) Это оно. – Джим отряхнул ладони. Открыл заржавелую дверцу, зашел внутрь. Взглянул на меня с улыбкой. Снял трубку. – Да? – Кивок, кивок, еще один. – Спасибо, сэр, да. У меня все хорошо. Работа кипит. Да и картины продаются, а это хлеб. – Пауза. Кивок. – Несомненно, сэр, да. – Жеманный смешок, какого я от него в жизни не слышала. Странный ореол формальности. – Конечно-конечно. Что ж, не буду вас задерживать. Хорошие новости я передам. И спасибо еще раз за… Но я правда очень благодарен. – Снова этот смешок. – Да, сэр, обязательно. Hoşçakal.