– Ты будто призрака увидела.

Уж лучше бы призрака. Мое лицо, должно быть, стремительно белеет. Я колеблюсь и поднимаю взгляд на Кэла, когда он подходит ко мне ближе. Его дыхание срывается с губ меловыми облачками, а волосы в свете фонарей будто озарены золотым нимбом. На миг мне кажется, что он ангел.

Мой ангел.

Я чуть было не рассказываю ему правду. Про Джессику, Грега, про все тайны, которые обитают внутри моей черной дыры. Но вместо этого с моих губ срываются совсем другие слова:

– У тебя есть грустные песни?

Он хмурится, но не сердито, а задумчиво.

– Какие?

Я облизываю губы и обвожу взглядом пустую улицу, заставленную автомобилями. В моих ушах звучит глухой ритм сердца.

– Грустные, – повторяю я. – Песни, от которых хочется плакать или спрятаться под одеяло и забыть. Которые ты не можешь петь, не можешь даже напевать, потому что они душат тебя. Песни, которые преследуют тебя, как траурный марш.

Он мрачнеет. Уличный фонарь над нами мигает. Кэл смотрит на трещины на асфальте, потом вновь поднимает взгляд на меня.

– Да, – говорит он негромко. Ставит футляр с гитарой на землю и отходит. – Для меня все песни – грустные.

У меня щемит сердце. Я смотрю на Кэла, пока тот делает глубокий вдох, достает из кармана вязаную шапочку и натягивает на голову.

– Напиши мне, когда будешь дома, – говорит он, прежде чем уйти. – Чтобы я знал, что ты нормально добралась.

Я тяжело сглатываю и киваю.

– Здесь недалеко.

– Все равно напиши. Пожалуйста. – Он смотрит на меня еще мгновение, потом садится на мотоцикл и заводит мотор.

Я стою под внезапно начавшимся снегопадом и смотрю, как исчезают в ночи огни мотоцикла. Потом закрываю глаза, думая про Джессику. Про Эмму. Про все то, о чем обычно стараюсь не думать.

Из бара доносится оживленный шум толпы, смех и энергичная музыка. Что-то легкое и приятное. Танцевальная музыка.

Это счастливая песня.

Но… Мне все равно грустно.