Глава сорок пятая

Весна 1913 года

Сердюков медленно брел к дому Крупениных. Ноги не несли его. И оттого, что была горька правда, которую он нес. И оттого, что мисс Томпсон, Эмма Ивановна, наверняка уже покинула этот дом. Душа его опустела. Утратила надежду, предвкушение простого, незатейливого счастья, которое выпадает очень многим. Но не ему. Не ему! Это заклятие, он заколдован, точно принц из сказки, которую в детстве ему читала матушка. Только нет средства, чтобы это заклятие снять. Стало быть, так брести ему по жизни одиноко, вот как теперь.

Ну, батенька, ты уж совсем скис. Полно! И с чего это ты решил, что она была готова ответить на твои чувства? Показалось? Почувствовал? Да ты ошибся! Фантазии! Да нет же, нет! Движения души, неуловимые взгляды, неровность дыхания… Полно, голубчик, пустое. Померещилось! Да и сам-то ты каков, разве влюблен? Но ведь ничего не было сказано, вовсе ничего, что можно было бы принять за… Кто знает, из чего складывается эта самая любовь?

Юлия Соломоновна приняла следователя в своем кабинете. Она по-прежнему была затянута в траур, похудевшая, как оса. Волосы туго скручены на затылке, лицо бледное и спокойное. Такие лица бывают у родных безнадежно больных людей или у родственников приговоренных к смерти.

На столе снова появились листки рукописи, по всему было видно, что хозяйка только что оставила свое творчество.

– Снова взялись писать, к вам вернулось вдохновение? – Сердюков искренне обрадовался за Юлию. – Однако я не вижу господина Крупенина. В своем письме с просьбой принять меня я настаивал именно на его присутствии, – удивился полицейский. В прежние его визиты Савва Нилович был неизменно точен и всегда находил время для разговора со следователем.

– Его нет, – Юлия ответила глухо и уставилась в окно, точно была одна в кабинете.

– Досадно! Тогда придется нам встречаться в полицейском управлении. Это неприятно для всех нас. Я хотел поговорить в домашней, приватной обстановке, чтобы… – он сделал паузу, – чтобы как-то смягчить удар.

– Вы хотите поведать мне о том, что мой муж, Крупенин Савва Нилович, приставил к дверям флигеля бревна и тем самым погубил моего отца, Перфильева и натурщицу? – спокойно, без отчаяния произнесла Юлия Соломоновна.

– Именно так, – полицейский не выглядел удивленным. – Вероятно, ваш муж, как человек совестливый и верующий, не мог вынести недосказанности и открыл вам правду?

Вместо ответа она протянула ему конверт. Полицейский развернул письмо.

«Моя драгоценная Юлия! Моя возлюбленная жена!

Предпочитаю не думать о том, что ты сейчас чувствуешь, читая эти строки. Как только я начинаю думать о тебе, то слезы льются потоком из моих глаз, душа слабеет, и я теряю мужество сделать то, что решил.

Юлия, в этом конверте, помимо письма, ты найдешь документы. Это все то, чем теперь владеешь ты и наша дочь. Я продал все свое дело, и весь капитал положен в банки на имя твое и Сусанны. Полагаю, что там достаточно жить вам безбедно до самой кончины. Дом в Сестрорецке и квартира тоже твои. Владей по своему усмотрению.

Не ужасайся, жена. Не кори меня, не проклинай себя. Я слишком тебя люблю. Именно поэтому я не мог вынести твоего безумия, омертвения твоей души. Тобой овладели бесы. Бесовщина, писательство вырвало тебя из нашей обычной жизни и стремительно затягивало во мрак. Вспомни, как прекрасно жилось нам в Болгарии, как радостно и светло было на душе! Куда исчезли те теплота, искренность, которые ты мне дарила тогда? Ее погубил ненавистный Перфильев ядом своих безумных рассуждений. Я поначалу не мог воспринимать его всерьез, как соперника или человека, который может представлять угрозу для моей семьи. Точно червяк под ногой. Какое от него зло? Однако же зло оказалось чудовищным, немыслимым. Как мне жаль, что он умер! Я бы все сделал для того, чтобы поставить его на ноги. Отдал бы все свое состояние на докторов. Для того, чтобы потом убить его в честном поединке, вонзить саблю или пулю в его подлую душонку.

Жена, я хотел спасти твою душу, очистить ее от порочного влияния Перфильева и, что теперь греха таить, Соломона Евсеевича. А погубил свою. Я следил за ними, это не составило труда, и понял, что Перфильев помогает Соломону в блуде, сводничает, а потом сам и наблюдает за плодами своих трудов. Более омерзительной правды трудно себе представить. Я знал, что скажи я тебе это, ты мне не поверила бы. И я решил приткнуть бревном двери, чтобы запертые во флигеле не покинули его до того момента, пока я не приведу тебя и Раису Федоровну. Чтоб явить мерзость преступников, заклеймить поганца Эмиля и погнать его прочь, теперь уже окончательно. Развеять твои иллюзии на его счет. А Раиса Федоровна хотела тут же уличить недостойного супруга в новой измене и использовать это прискорбное обстоятельство, чтобы вконец приструнить его и взять дело в свои руки. Потому-то она и не объявила ему, что приехала. И тебе запретила говорить. А тебе и не до того было, милая моя.

Остальное о пожаре ты знаешь. Вот так твой богобоязненный муж стал в один миг убийцей троих человек, из которых один – отец жены. Как мне теперь жить с этим? Как делить с тобой кров, если я каждый вечер вижу во сне эти обгорелые тела? Я, я их убил! И даже если суд присяжных меня оправдает, я себя не прощу никогда. Я погубил свою душу, но не желаю с этим мириться.

Юлия, родная! Перфильев заморочил тебе голову рассуждениями о неведомой любви. Но то и не любовь вовсе, а безумное, ядовитое тщеславие. Теперь я точно знаю, что есть эта самая агапэ. Это есть жертва, любовь наивысшая, все во имя любви. Единение душ, наверное. Я не могу помыслить, что наши души теперь разойдутся и не встретятся на Страшном суде. Нет, я не могу допустить того, что в жизни вечной мы не будем с тобой едины. Я должен спасти свою душу, чтобы навеки быть с тобой, любимая.

Прощай. Я покидаю тебя и Сусанну с невыразимой болью, как будто на мне режут кожу, так я отрываюсь от вас. Но поделать ничего нельзя. Иного пути к спасению души нет. Не ищи меня, родная, ни среди живых, ни среди мертвых. Смирись с тем, что меня не будет с вами. Меня не будет нигде. Ты теперь совершенно свободна и живи по своему усмотрению. Молись о нас, любимая. Прощай.