Так-с, еще разик пройдемся вместе с Эммой Ивановной… С Эммой Ивановной…
И тут незаметно для себя он перестал думать о деле сочинительницы. Образ гувернантки стоял пред ним. Странная женщина, совершенно блеклая какая-то. Но это на первый взгляд. Надо приглядеться, и увидишь невыразимую прелесть. Он не мог понять, что именно показалось ему прелестным в мисс Томпсон, но именно слово «прелесть» подходило. И как умна, догадлива, наблюдательна. Вот такую бы в полицию!
И тут же поморщился от собственной мысли. Полиция привлекала к сотрудничеству разного рода дам, которые пользуясь своими возможностями, добывали необходимую информацию. Но почему-то представить, что Эмма Ивановна могла бы стать полицейским соглядатаем, филером, шпионом, он не мог. То есть у него бы даже язык не повернулся предложить ей подобную совместную деятельность. Совместную деятельность?
Любопытно! Гувернантка помогает следователю петербургской полиции раскрыть загадочное преступление! Смешно!
И приятно, пожалуй. Приятно иметь дело с такой женщиной.
И тут Сердюков насупился. Опять нелюбимые мысли. Женщины! Они в его жизни проходили только как участники преступлений. Все попытки устроить семейное счастье обратились в прах. Любовь издалека помахала своими крыльями и улетела прочь, видимо, навсегда. Кому интересен такой мужчина? Слишком высок, длинный нос, черт его побери. Волос редкий и белый. Капиталу – шиш! Никакого политесу, ничего за душой, кроме того, что умеет изводить преступников! Нет, брат, ты нынче уж больно суров к себе! А мисс Томпсон? Что-то неуловимое мелькнуло в ее глазах, в интонации голоса… Полно, голубчик, пустое, чепуха. Помстилось!
Но почему же? Два одиночества… Нет, не так. Два неглупых, наблюдательных, разумных и глубоко чувствующих человека… Стоп, машина!
Глава двадцать шестая
Лето 1911 года
Савва Нилович читал «Санкт-Петербургские ведомости», и в сердце его нарастала тоска и тревога. Уже давно все петербургские газеты твердили в один голос о возможной войне на Балканах. Известия, которые приходили из Софии, одно другого хуже, тоже не радовали. Снова повеяло холодом, опять у власти ненавистники России и всего русского. Дела в Болгарии пришлось почти свернуть. Матушка писала редко, и теперь частенько ее письма были очень грустные. Душа Саввы извелась от мыслей о матери. Надобно уговорить ее перебраться в Петербург. Но Младена твердо сказала, что хочет умереть на родной земле. Не приняла, не приветила ее холодная родина покойного любимого мужа.
Вот вчера опять получил долгожданное письмо от матери. Савва, уж наверное, по десятому разу перечитал его. Младена писала аккуратным меленьким почерком, перемешивая болгарские и русские слова. Всякий раз отдельно в конверт вкладывалось письмо и для невестки – «Моей дорогой дочери».
Савва повертел конверт, предназначенный для жены, и позвал горничную.
– Что барыня, встали? – спросил он с некоторым напряжением, ожидая, что жена, утомленная ночным писательским бдением, еще спит, по обыкновению.
– Да-с, встали, кофий пьют-с, – ответила поспешно горничная.
– Одна или господин Перфильев уже прибыл? – подавляя в себе раздражение, спросил хозяин.
Горничная замотала головой.
– Вот и славно. Ступай и передай Юлии Соломоновне, чтобы зашла ко мне.
– Тут тебе письмецо из Софии, – Крупенин подал жене конверт, когда она появилась в его кабинете. Нынче не в пеньюаре, в элегантном зеленом платье, и волосы прибраны!
Юлия поспешно вскрыла конверт, села в мужнино кресло и принялась читать. Супруг стоял рядом и внимательно наблюдал за выражением ее лица. Он помнил свое изумление, те чувства, которые испытал в первый раз, когда Юлия получила письмо от свекрови. Она расплакалась от радости и умиления, поцеловала подпись Младены и унесла заветный листок с собой. С той поры у них и повелось, что Савва всегда присутствовал при чтении материнских писем. Он не мог отказать себе в великом счастье видеть подлинную Юлию, живую и чувствующую.
Вот и теперь жена прочитала письмо, расстроилась, слезы поползли по лицу.