Глава двадцать четвертая

Лето 1911 года

Фаина по-прежнему жила в доме Иноземцева. Но это была жизнь приговоренного к смерти. Он жив, но чутко прислушивается к звуку шагов за дверью темницы. Уже идут за ним? Так и она каждый раз вздрагивала всем телом, когда приходил почтальон или рассыльный, вдруг это телеграмма от Раисы Федоровны? До этого она уже совершенно привыкла к этой ненормальной и водевильной семейной жизни, пережидала жену-бурю и преспокойно возвращалась царствовать. Но теперь внутреннее чутье говорило ей, что все будет по-другому, ей и впрямь придется уйти навсегда.

Она пыталась говорить с Соломоном, но тот, видимо, посчитал, что и одного тягостного разговора достаточно. Он был мил, заботлив, предупредителен, нежен и щедр как никогда. И поэтому каждый его поцелуй, подарок, улыбка вонзались ей в сердце хуже ножа. Ржавого, тупого ножа!

Помаленьку, понукаемая любовником, она перевозила вещи в новую квартиру. Бросала как попало и стремглав возвращалась обратно, чтобы продлить последние дни, часы рядом с любимым человеком. Хорошо, что хоть Эмиль опять тут, под рукой, словом утешит, взглядом. Просто что-то промурлычет бессмысленное, и то уже легче.

Однажды днем, когда Соломон Евсеевич удалился в редакцию, прискакал Эмиль с каким-то поручением, взять, по обыкновению, бумаги. Сестра встретила его хмурым и безрадостным видом.

– Эка ты нынче нехороша! – подивился Перфильев, глядя на подурневшую от переживаний сестру.

– С чего же мне хорошеть и процветать? – всхлипнула Фаина. – Проклятая Раиска всю жизнь промытарила, не дала развода. И вот теперь все, конец, возвращается, вроде как вместе жить требует! А мне-то каково, я ведь его настоящая жена! Пусть и не венчанная, но я всю душу его знаю!

– Позволь усомниться, – мягко заметил Эмиль Эмильевич, – как можно утверждать, что знаешь человека совершенно, если мы иногда сами себя плохо знаем!

– А! – Сестра стала вытирать слезы, покатившиеся рекой. – Я к тебе за сочувствием, а ты с какими– то философствованиями!

– Отнюдь! – серьезно и грустно ответил Эмиль. – Впрочем, может, все же попытаться посмотреть на обстоятельства без слез? Стареющий любовник благородно одаривает свою возлюбленную, обеспечивает ее и предоставляет полную свободу! Это так романтично, так прекрасно!

– Мне кажется, ты насмехаешься надо мной! – воскликнула Фаина и чуть было не набросилась на брата с кулаками.

– Полно, полно! – он загородился от нее рукой. – Как я могу насмехаться? Я сочувствую тебе и пытаюсь помочь, хотя бы так, повернуть твою голову в другом направлении.

– В каком таком направлении? – Фаина не унималась. – Ты же знаешь, что я всю жизнь глядела только на него, дышала им, молилась на него! – И она опять безутешно зарыдала. – Я отравлю эту Раиску! Господи! Помоги! Пусть с ней что-нибудь дурное приключится! Освободи его, Господи! Отдай мне навсегда и всецело!

– Ох ты, батюшки мои, – сокрушенно покачал головой Эмиль Эмильевич и пошел за стаканом воды. Давно ли он так же бился от безысходности, а она, Фаина, пыталась помочь! Как переменчива и зла судьба!

В это время на каминной полке прозвенели часы. Эмиль удивленно поднял брови, вытащил часы из жилета на золотой цепочке, сверил.

– Прости. Я более не могу быть с тобой, мне надобно по делу. Не расстраивайся, смотри на вещи легче, проще, и, может быть, все как-нибудь образуется. – Он еще раз глянул на часы, на сей раз из удовольствия просто лицезреть сам предмет. Изящная дорогая вещица фирмы «Мозер», плоские, с затейливой гравировкой на крышке. На белом эмалевом циферблате красовались изысканные циферки, в которые утыкались остреньким носиком золотые стрелки. Эти часы в лучшие времена Фаина и Эмиль купили в складчину в подарок братцу, и он с ними не расставался.

– Ничего не образуется, – простонала Фаина в ответ и чмокнула брата в щеку.

Мягко стукнула крышечка часов, громче захлопнулась входная дверь, Эмиль ушел. А Фаина принялась бродить по квартире из угла в угол. Плохой день, какой плохой день! Не задалось с утра. Соломон проснулся хмурый, как ноябрьское утро. Расстроенное лицо подруги жизни стало явно раздражать Иноземцева. Поэтому она старалась или не поднимать на него глаз, или смотреть с вымученной улыбкой.

– Фаина, дорогая, я не могу видеть ни слез, ни этой фальши на твоем лице. Ты словно побитая собака, которую опять приласкал хозяин! Мне кажется, я не обидел тебя и не сделаю этого впредь. Так и ты, яви милость, не терзай меня своим расстройством! Я же не каменный, мне тоже тяжко! – проговорил он в сердцах за завтраком. – Что приключится с нами, если мы оба будем целыми днями стонать и убиваться?