Одно время с Катькой-ведьмой дружбу водила, но как растолстела от безделья, перестала. Завидовала люто дочуре Катькиной во внешности, злобой полнилась до выпадения зубов.
Время шло. Чем толще становилась Погремуха, тем злее становился ее язык. Кузьмич говорил, что это пространство равновесие создает — чем больше злобы, тем толще жопа, но в дзен Кузьмича мало кто верил в деревне.
«Самое страшное — злоба, взращенная завистью, спрятанная за маской добродетели», — говорил, бывало, Кузьмич, смачно хватая Погремуху за сиську.
Терпели Погремуху. Своя все-таки, не чужая. Но та только пуще расходилась. В доверие к какой-нибудь молодухе влезет, правду какую-то свою нашепчет, начнет каждый день в гости ходить, потчевать пирогами, сладостями, пока у той жопа размеров Погремухиной не достигнет. Потом еще и опорочит несчастную, сплетен да напраслины наведет.
Очередная осень замерзла над деревней, осыпалась по крышам золотом, налилась сливами туч. Совсем осатанела Погремуха. Танечку сгубить решила.
Танечка — первая краса на деревне, Кузьмич и Лялька внучкой ее звали, обхаживали, каждую улыбку в ней сохраняли. Так Погремуха не купившуюся на пироги Танечку наговорами да зельями извести хотела.
Устал Кузьмич. Пришел к Погремухе, отрезал язык, чтобы сильно не орала, подвесил за ноги к потолку да на жир распустил.
Жир был штукой дефицитной в деревне, а петли на дверях скрипучие.
Пинг-понг
Когда деревня укутывалась в серебро лунного света и засыпала, Кузьмич забирался на самый высокий холм, скручивал тугой чилам, забитый отборным самосадом, закрывал глаза и прекращал создавать столетнюю деревню игрой своего разума.
Пространство сжималось в точку, и на другом конце деревни на такой же высокий холм с закрытыми глазами забирался Лялька. Наливал в самоструганую берестяную кружку душистый самогон, открывал глаза и громко выкрикивал: «Правь!»
Пространство озарялось ослепительным синим пламенем живительного самогона и снова превращалось в столетнюю деревню. Тогда Кузьмич кричал: «Навь!» И снова деревня, закрутившись бешеной юлой, исчезала в небытие.
Тогда Лялька хитро прищуривался, вкусным залпом опрокидывал в утробу добрую порцию берестяного самогона и выкрикивал: «Быль!» Когда раскатистое эхо, простучав стволы деревьев, докатывалось до Кузьмича, тот улыбался в густую бороду и выкрикивал: «Небыль!»
Так каждую ночь, играя в ментальный пинг-понг, Кузьмич и Лялька создавали в своих умах столетнюю деревню.
Лялька материализовывал окружающее пространство: с зелеными холмами, со свечками стройных елей, с кудрями берез, с невесомой синевой бесконечного неба, а Кузьмич населял пространство человеческими пороками, которые принимали образы людей.
Образы осознавали свою самость, тем самым пробуждая мысль; пробудившись, мысли обретали телесную форму, забывали, что они всего лишь проекция чужого сознания, окончательно становились людьми и расходились по домам.
Каждый день материализованные в людей пороки проявляли свою сущность. Кузьмичу, как истинному практику Квантового Дзена, приходилось совершать ритуальное убийство очередного порока. Так были убиты Психолог, Погремуха и даже Лялька, в чем они с Кузьмичом никак не могли разобраться. Кто кого придумал: Кузьмич Ляльку или Лялька Кузьмича.
— Идеалист, — говорил Лялька Кузьмичу.
— Софист, — отвечал ему Кузьмич.
— Квантовый Дзен, — говорили они разом.