Первый трактор — его вел Мареев — спустился с волока благополучно, хотя было скользко и деревья порой заносило. Со вторым было хуже. Всю пачку понесло на трактор, срубленное дерево прошило заднее окно в кабине, выбило переднее. Бледный Ворсин метнулся в сторону.

— Может, не будем? — сказал кто-то. — Ну ее к черту, такую работу.

Тихонов, оказавшийся рядом, упрямо сказал:

— Будем. Я в кабину сяду.

— Это чего еще? — обиделся Ворсин и полез на гусеницу.

До обеда они сделали несколько ездок, набрали кубометров пятьдесят, и на складе уже тарахтел челюстник. Грузили лес. Один раз, как они тут говорили, «разулся» Мареев: сломалась гусеница.

— Надо ж, — ругался он. — Именно в такой момент, как по заказу.

Ворсин, работавший чуть ниже, предложил:

— Ладно, возьми у меня гусеницу. Спустишься вниз, там ремонтники подоспеют.

— А ты?

— Постою пока, — он достал топор из кабины. — Пойду вон сучкорезам помогу: молодые ребята, неопытные.

Обедали, как всегда, по очереди, внизу, в ресторане «Захудалые отшельники». У дежурного повара Светы Веретенниковой тут был свой любимчик — бульдозерист Геннадий Шевкунов. Бульдозер на всю бригаду один, и чуть где трактор забуксовал — кричат: «Шевкунов, на поле!» Сегодня Геннадий особенно нужный человек, и потому на Свету не обижаются за задержку.

Одна за другой уже две машины с лесом медленно взбираются по крутому склону по дороге меж двух сопок, прорубленной бригадой минувшей зимой. А дождь льет, не переставая, и гудит все тело, и пересохло во рту. Тихонов кричит вниз Марееву, набирающему пачку:

— Чайку дай хлебнуть.

Тот принес чай в термосе, спросил:

— Обедать не пойдешь, что ли?

— Не пойду.

— Ну и настырный ты, — сказал, и не поймешь — не то одобрительно, не то осуждающе.

Сам тоже не стал есть, трелевал, выходил с топором, помогал сучкорезам, лазил по бурелому с чокеровщиками, заводя длинный трос.

Ничего выдающегося не произошло в те дни на лесосеке: просто пересилили непогоду, просто валили лес. Но во всем этом сказался характер людей. Сколько раз, встречаясь с людьми на Дальнем Востоке, я примечал в них эту черту — во всем невероятно упрямое упорство. Без высоких слов — негромкое, неприметное.