Липатов в свое время работал помощником у Исаченко.
— Знаю, — сказал он и сквозь сухой треск в наушниках мастер услышал, как тот облегченно вздохнул. Они все тоже переживают за их 184-ю.
Ах, Салым-Салым, кусочек земли родимой. Сколько тут пройдено, сколько пережито. Исаченко глядел на тайгу за окном и вспоминал, как они впервые приехали сюда.
Он тут в Правдинской экспедиции с шестьдесят шестого, когда всходила яркая звезда знаменитого Фармана Салманова, работавшего здесь начальником экспедиции. Исаченко в семьдесят третьем закончил курсы буровых мастеров. Он сколачивал бригаду, и дело это оказалось, пожалуй, самое трудное за все время его рабочей жизни. И часто вспоминал слова первого наставника Макарова Андрея Борисовича: «Всегда надо понимать человека. Он же человек». При этом Макаров многозначительно поднимал палец. И ничего больше не говорил, не резонерствовал.
Понять — вот пойми его. Первый раз пришли забуриваться тут неподалеку, рядом с нанайским селением — того нет, это не успели подвезти, балки не расставили. Пришлось идти за помощью в сельсовет.
— Ладно, — сказал председатель, — живите пока в сельсовете.
Так и жили несколько ночей. А главное — дело стоит, и еще стоят морозы градусов под пятьдесят. Несколько человек не выдержали, уехали в поселок. А твердые остались. Многие из них и теперь рядом. Эти надежные. На той, его первой на Салыме скважине, ой как тяжело пришлось. А это — тридцать третья. Надо же такое число, да еще скважина вон какая на редкость сложная и трудная.
Он встал и вышел на улицу. Снег слепил глаза. От буровой шел ровный гул. «Ну что ж, — сказал сам себе мастер, — даешь тридцать третью...» И наверное оттого, что выдалась она вот такой, и все сейчас зависело от него, от того, как он поставит дело, а, главное от всех людей, которые работали сейчас на буровой, — куда бы он ни шел, что бы ни делал, он все время думал о ребятах, разделивших с ним нелегкую судьбу: жизнь и работу.
— Вахта была Халила Талимова.
— Ну как тут?
— Да все нормально. За полчаса долото источилось.
— Геолог просил сделать долбление.
— Сделаем. Да ты иди, не беспокойся.
Потом он сидел у себя в балке, держал в руках тяжелый керн и опять думал о ребятах, вспоминал о них все хорошее. И все опять о том же: понять надо человека. А он понимает и, может, оттого у него бригада твердая, как этот керн...
Два года назад они бурили на обледенелом растворе 141-ю скважину. Спустили инструмент, начали бурение. На вахте стоял Демин Михаил Емельянович, опытнейший бурильщик. И все шло спокойно. А где-то за полночь вдруг что-то ударило в сердце Исаченко: как там на буровой? Схватился, побежал. Стояла душная летняя ночь.
— Все в норме?
— Спокойно, мастер.
И в ту же минуту пошел рекой раствор. Выброс был такой силы, что погнуло тарелку клапана. Дело решали секунды. Помощник бурильщика быстро и ловко зажег факел... В одну минуту вся бригада — те, кто спал после вахты, — была на ногах. Бежали из балков к буровой кто в чем был. В семь минут все было кончено...
Когда мы говорили об этом с Исаченко, он сказал:
— Вам же нужно что-то героическое. Правда? Так вот это, я считаю, был героический поступок. Никто не испугался, не убежал, ведь гул был адский. В один миг каждый взял себя в руки. Тут воля, смелость, опыт, точный расчет. И реакция, как, скажем, у пилота в небе в критической ситуации, когда на раздумья просто нет ну ни секунды... А в остальном на буровой спокойная, размеренная работа, когда все отлажено. И просто жизнь.