Глава 1

Владения косматого героя

Барселона начинается с римлян. Есть следы более ранние, следы людей бронзового века, известных римлянам как лалеты (лаэты), разбросанные по прибрежной равнине вплоть до подножия Монтжуика. Но лалеты были земледельцами и не строили городов. Они сажали зерновые на приморской равнине и собирали знаменитых устриц на песчаном берегу бедной и мелкой гавани. Лалетам не повезло — на их земли позарились римляне, и племя было стерто с лица земли. Устрицы остались, они упоминаются галло-римским писателем IV века Децимом Авсонием. Моллюски мирно размножались еще два тысячелетия, пока с ними не покончили ядовитые выбросы.

Хотя современные историки гораздо больше интересуются неудачниками и побежденными, вряд ли лалеты могли представлять интерес для кого-либо, кроме самих себя. Позже каталонцы, желая обзавестись вполне благородным и древним родством и провести параллель между уничтожением римлянами лалетов и оккупацией Барселоны Бурбонами в XVIII веке, больным местом своей истории, настояли на том, чтобы назвать новую улицу, проложенную в 1908 году через весь город к порту, Виа Лаэтана. Хотя для того, чтобы ее проложить, выкопали огромный котлован — там, увы, обнаружили очень немного следов самих лалетов. В XIX веке выдвигались теории, что Барселону основали греки или финикийцы. Но достоверных сведений об этом нет. Греки действительно колонизовали побережье. Дальше к северу, к французской границе, находятся руины Эмпориона, целого греческого города VI века до н. э., самого западного из всех известных заморских поселений. Он дал название каталонской провинции Эмпорда, или Ампурдан. Но греки совершенно не интересовались Барселоной. И римляне поначалу тоже.

Рим пришел в Испанию, потому что вел войну с африканцами, с Карфагеном, за господство над западным Средиземноморьем. В Первой Пунической войне (264–241 до н. э.) Рим разбил Карфаген и отнял у него средиземноморские острова Сицилию, Корсику и в конце концов Сардинию. Однако карфагеняне продолжали удерживать пролив Гибралтар и Юго-Восточную Испанию. В 228–227 годах до н. э. они основали колонию под названием Новый Карфаген — современную Картахену, получив таким образом доступ к богатым серебряным приискам на холмах и стратегически удобный выход к Гибралтару. Их присутствие ощущалось по всему восточному побережью Испании, и даже там, где сейчас находится Франция, граждан греческой колонии Массилия (современный Марсель) пугала мощь Карфагена. После долгих переговоров с римлянами был заключен договор, обязавший карфагенян держаться южнее реки Эбро.

Но Карфаген не так-то легко было удержать куском пергамента. В 219 году военачальник Ганнибал осадил и завоевал Сагунт (современный Сагунто), иберийский город-государство, считавшийся союзником Рима. Карфагеняне решительным маршем прошли через Южную Францию и приблизились к Италии. Римский Сенат проголосовал за войну, и в 218 году армия из двух легионов, ведомая братьями Публиями (Сципион Старший и Гней Корнелий Сципион), высадилась в Эмпорионе, там, где сейчас Коста-Брава, на северо-восток от Барселоны. Они не встретили никакого сопротивления в маленькой греческой колонии, так как та уже была разграблена более ранними набегами карфагенян. Римляне хотели отрезать Ганнибалу пути поставок, а затем отбросить его армию обратно в Африку. Гней Сципион продвинулся на юг и встал лагерем в Тарраконе (современная Таррагона), к северо-востоку от Эбро.

С тех пор Тарракон стал административной столицей провинции, которую римские колонисты называли Ближней. Испанией и которая включала побережье Средиземного моря от Пиренеев до современного Линареса. Дальше лежала более богатая провинция, Испания Дальняя со столицей в современной Кордове (Corduba). Она включала в себя большую часть Андалусии до реки Бетис (современный Гвадалквивир), от которой римская провинция и получила свое второе название — Бетика.

Вся Каталония входила в Ближнюю Испанию, и эта область к 210 году до н. э. находилась целиком под контролем римлян. Разве что случались иногда стычки с раздробленными иберийскими племенами, которые объединялись против римлян с карфагенянами.

В 209 году молодой военачальник Сципион Африканский (Младший) прошел маршем на юг из Тарракон до Нового Карфагена, главного плацдарма пунийцев, перебил его защитников, а жителей обратил в рабство. Через три года ни одного оплота пунийцев не осталось на всем Иберийском полуострове.

С экономической точки зрения Южная Испания значила для Рима гораздо больше, чем большая часть внутренней Испании. Только серебряные рудники Нового Карфагена давали двадцать пять тысяч драхм в день. А были ведь еще медь, олово и свинец. Северная часть имела прежде всего стратегическое значение. Дорога вела от Ампурдана к югу, через Тарракон, к рудникам; и Тарракон, являясь, таким образом, главным портом на побережье, стал первой столицей римской Испании (забавный отголосок былого величия — архиепископу Таррагонскому до сих пор принадлежит титул примаса всех испанцев). Город приобрел полный колониальный статус в 45 году до н. э., когда Юлий Цезарь пожаловал его названием Colonia lulia Urbis Triumphalis Tarraconensis («колония Юлия, град триумфальный тарра-конский»), и сейчас, со своими грандиозными крепостными стенами, форумом, храмами, цирком и амфитеатром, он все еще сохраняет гораздо больше зданий римского периода, чем какой-либо другой испанский город. В период расцвета, который пришелся на правление Августа (27 год до н. э.), в Тарраконе жили тридцать тысяч человек.

Экономика северной части внутренней Испании оказывала подспудное, но значительное влияние на характерные черты каталонской глубинки. Население было смешанным. На его состав повлияли более ранние вторжения с севера и юга. Иберийские племена — северо-африканского происхождения, родственники берберов. Несколько столетий назад они пересекли Гибралтарский пролив и расселились вдоль средиземноморского побережья. Другие, кельтские племена спустились вниз, преодолев Пиренеи, смешались с иберами и произвели народ, известный историкам как кельтиберы. Одним из этих племен и были лалеты. Эти люди считались упорными и стойкими бойцами, но их мужчин все же обратили в рабство, а женщины стали женами или наложницами римских завоевателей, так что племенные связи постепенно распались. Здешние поселенцы были в основном ветеранами — рядовыми, центурионами, младшими офицерами. За службу империи они в конце концов получили несколько акров каменистой земли. Свободного капитала вокруг вращалось немного, и, конечно, не было шанса объединить фермы в гигаитские латифундии, как это делалось на Сицилии. На фермах использовался рабский труд, для домашних работ тоже держали рабов, случалось, правда, что и одного-двух слуг. Оливковое масло, зерновые, вино, козы, цыплята, может быть, свинья, которую откармливали каппанами — ампурданская ветчина к I веку уже была знаменита и шла на экспорт в Рим, — и укрепленный фермерский дом. Скопления таких домов, где жили семьи и рабы, предвосхитившие более поздние каталонские poblet, или деревни, — прототипы каталонского деревенского будущего. Даже по тогдашним меркам такая экономика была консервативной и низкотехнологичной. Все, что давали фермы, съедали их обитатели. Излишки продавали здесь же или, самое дальнее, возили на рынок в Тарракон. В отличие от Дальней, Ближняя Испания практически не занималась торговлей на экспорт. Связь между производящей деревней и потребляющим и управляющим городом была крепкой, но Рим все-таки находился очень далеко.

Влияние римлян на Каталонию имело также и лингвистические последствия. Подобно испанскому и всем остальным романским языкам, каталанский произошел от латыни, языка римских оккупантов. По мере того как процесс подчинения Каталонии и утверждения римлян на ее земле продолжался, насаждалась латынь и смешивалась с языками субстрата, на которых говорило местное население — кельты и иберы. Так как не сохранилось письменных источников, то маловероятно (к глубокому удовлетворению историков других языков), что кто-нибудь когда-нибудь поймет, как именно латынь взаимодействовала с этими языками и как она поглотила их остатки. Но одно несомненно: испанский и каталанский росли и развивались независимо друг от друга, из общего корня — латыни.

Это случилось из-за того, это римляне расселились на территории Испании определенным образом. Римские торговцы и финансисты — привилегированные слои народа-победителя — тяготели к Испании Дальней, к Новому Карфагену, Гадесу (нынешний Кадис) и Гиспалису (современная Севилья), где были месторождения серебра и где открывались большие торговые возможности. Кроме того, благодаря финикийцам, там уже более пятисот лет до прихода римлян шла цивилизованная жизнь. Именно из старой, более строгой, «высокого уровня» латыни, на которой говорили римляне, занявшие Бетику, и которая распространилась на север вдоль Бетиса (Гвадалквивир), появился испанский.

На севере же Ближней Испании, на территории современной Каталонии, ситуация была иной. В более ранние годы завоевания эта Испания мало значила для Рима, разве что как ворота на юг, которые надо было держать открытыми для легионеров. Там не было ни промышленности, ни колониальной торговли, но через нее шло постоянное движение из Рима. Здешние римские поселенцы, бывшие торговцы и контрабандисты, говорили на народной латыни, более современной и богатой жаргонизмами, чем официальный язык юга. Она и стала основой каталанского, и именно в этом состоит главное отличие каталанского от испанского, а вовсе не в том, что каталанский — выродившийся испанский или просто диалект.

Происхождение от двух различных источников, как и родство каталанского с другими романскими языками, которые тоже развились из более поздней латыни, можно проследить на примере некоторых слов. «Страх» на ранней латыни — metus, по-испански — miedo; на более поздней латыни «страх» — pavor, и он превращается в por в каталанском, в peur — во французском и paura — в итальянском. Раннелатинское commedere — «есть» превращается в comer в испанском; новолатинское manducare становится в каталанском manjar, во французском — manger, в итальянском — mangiare. Старолатинское fabulare — «разговаривать» дало испанское hablar — «говорить». А более поздняя латинская форма parabolare превратилась в parlar в каталанском, parler — во французском и parlare — в итальянском.

Еще позже множество смешений и словесных переходов имело место между каталанским и провансальским, также основанным на новой латыни. Это было в период подчинения Каталонии франкским королям, для которых провансальский был языком управления и придворной жизни. Поэтому каталанский в каком-то смысле ближе к провансальскому, чем к кастильскому диалекту испанского.

Разделение — элита на юге, простонародье на севере — сказывается не только в языке, но и в политике и литературе. Действительно, с юга, из Бетики, пришли люди, имевшие реальное влияние на Рим. Между 90 и 150 годами в Риме появился значительный блок испанских сенаторов, и одного из них, Марка Ульпия Траяна, император Нерва избрал своим преемником. Марк правил под именем Траян (98-117) и стал первым провинциалом, которому довелось управлять римским миром. Адриан (117–138) был его родственником и преемником. В период их правления при ротации в Сенате четверть освободившихся мест заняли испанские римляне.

Римская Испания дала по крайней мере двух крупных писателей, творивших на латыни. Один был знаменит, другой — нет. Первый — Луций Анней Сенека. Он родился в состоятельной семье в Кордове в IV веке до н. э. Сенека писал философские трактаты, утверждая взгляды стоиков: безразличие к деньгам, замкнутость в себе, презрение к власти и политике и тому подобное. Он был одаренным стилистом и моралистом, и его сочинения оказали огромное влияние на более позднюю европейскую литературу — особенно на английскую. В Англии Сенека стал божеством для целой плеяды писателей — от Бена Джонсона и Джона Драйдена до Александра Поупа и Джозефа Аддисона. Стоицизм Сенеки весьма способствовал формированию английского высокомерия, этой брезгливо приподнятой верхней губы англичанина, и так называемой le phlegme anglaise[20]. Возможно, Сенека был худшим из лицемеров во всей истории литературы, потому что, как написал о нем позже Дион Кассий:

«Сенека порицал богатых, а сам нажил себе состояние в 300 000 000 сестерциев. Он осуждал безумства других, а у самого было 500 столов померанцевого дерева с ножками из слоновой кости, все одинаковые, и за ними он пировал с гостями. Назову и то, что из всего вышеназванного неизбежно следует — распутство, при том, что он заключил весьма почтенный брак, и его пристрастие к молоденьким юношам — порок, который он привил и Нерону».