Упущенное не менее содеянного омрачало облик Барселоны во франкистские годы. В городе не проводилось последовательной политики поддержания и реставрации исторических довоенных зданий. Царила энтропия, выросшая на питательной почве оппортунистических спекуляций и официальной коррупции. Гораздо дороже было превратить дворец XIX века в многоквартирный дом, чем снести и поставить на его месте семиэтажный барак. Через десять лет новый дом будет как картонный, но какая разница? Если новые окраины Барселоны представляли собой хаос, то Эйшампле и старый центр стали превращаться в помойку; одной из самых грязных частей города стал бульвар Рамблас, чья неоклассическая красота совершенно пропала за вывесками кабаков. И здесь политика правительства весьма способствовала беспорядку. Площадь с ближней к морю стороны Рамблас, Пласа Реаль, стала местом обитания наркоманов и проституток, и городской совет это вполне устраивало: сосредоточить отбросы общества, преступные элементы и хиппи в одном месте, чтобы удобнее было присматривать за ними.
Многие представлявшие архитектурную ценность ансамбли периода модернизма были либо разрушены, либо пребывали в полном небрежении, либо были испорчены неумелым «обновлением». Они рассматривались как безнадежно устаревшие и, следовательно, становились легкой добычей дли коммерсантов всех мастей. Разумеется, такое случалось и раньше; самым вопиющим примером со времен республики был снос кафе «Турин» на Пассейч де Грасия, 18, маленького шедевра Гауди, который заменили отвратительной стеклянной «Жойериа Рока» Хосе-Луиса Серта. Но деградация приобретала пугающие размеры, проявилась не только в тоскливых новых постройках, занявших место великолепных старых, но также в общем упадке и отвратительном подновлении старого. Одной из жертв такой политики стала Каса Мила Гауди на Пассейч де Грасия. К началу 1980-х годов она находилась в весьма плачевном состоянии. Фрески на входной двери стерлись до неузнаваемости. Мезонин превратился в зал для игры в бинго, фасад обезобразила неоновая подсветка, прямоугольные металлические рамы закрыли окна на уровне улицы, так как владельцы магазинов не желали тратить деньги на рамы, которые своей формой соответствовали бы форме окон. Здание, помимо всего прочего, было очень грязным — кремово-белый известняк Монтжуика стал темно-коричневым.
А через улицу можно было полюбоваться на пример еще большего вандализма, совершенного наддомом Доменек-и-Монтанера Каса Льео Морера фирмой кожаных предметов роскоши под названием «Леве». Эти изготовители дамских сумочек испортили весь фасад, разрушив скульптуры Эусеби Арнау, а также остальные детали декора, а вместо них вставили зеркальные стекла. Ни один человек, которому хоть сколько-нибудь дорога архитектура, никогда из принципа ничего не купит у этой фирмы.
Было несколько ярких пятен и в La Barcelona grisa, «серой Барселоне», как назвали город Порсиолеса в одной из многочисленных популярных брошюр. В 1960-х годах, когда стали постепенно обновлять дома городских купцов XV и XVI веков на улице Каррер де Монкада, в одном из них был устроен музей Пикассо. Дом — блестящий пример средневековой архитектуры. Музей был создан, чтобы разместить подаренное самим Пикассо огромное количество самых ранних его картин, многие из которых написаны в этом городе. Кроме того, в 1970 году Жоан Миро, самый крупный художник Каталонии с XIX века и до наших дней, основал Фонд Миро, передав ему в дар множество собственных работ, и выделил деньги Хосе-Луису Серту, чтобы тот построил для него помещение на Монтжуике. В то время оба эти маленьких музея «одного человека» казались новшеством. Их появление свидетельствовало о том, что под коркой франкизма зреет новая Барселона.
В эти десятилетия Эйшампле пополнялся от случая к случаю и Старый город тоже. Иначе многое из прошлого было бы потеряно. А так хорошие здания либо просто приходили в упадок, либо оказывались испорчены бесконечными дополнениями, обновлениями, закрыты беспорядочно развешенными уличными знаками, плакатами, неоновой рекламой. Период правления Франко, когда вообще отсутствовали какие-либо нормы градостроительства, принес Эйшампле как городскому плану огромный вред. Его тогдашний архитектор Ильдефонс Серда считал, что плотность строений в перекошенных кварталах не должна быть высокой, на высоту зданий следует ввести ограничения, а посередине каждого квартала оставить открытое пространство для сквера. 1950-е и 1960-е годы привели к полному коллапсу этой утопии, такие правила просто нельзя было заставить соблюдать. Жители Барселоны стали пристраивать чердаки, загораживать входы во дворы, размещать во внутренних «патио» кладовые, гаражи и другие хозяйственные постройки, так что весь центр Эйшампле стал походить на густой, мрачный исполинский улей.
Одна поразительно поэтичная каталанская фраза дает представление о серости и скуке Барселоны двадцать пять лет назад: «color de gos сот fuig», «цвет убегающей собаки» — то есть блеклый, неопределенный, цвет грязи, за которым тем не менее что-то угадывалось. В культурном смысле Барселона, без сомнения, была самым интересным городом Испании, с большим потенциалом, которого не имел (во всяком случае, на взгляд приезжего) Мадрид. Кто смог бы отрицать, что этот город обладает своеобразной прелестью: ночная жизнь, артистические компании, дешевые ресторанчики, большие, слегка попахивающие плесенью гостиничные номера по десять долларов за ночь, старые мюзик-холлы, такие как «Молино» на Параллель… Правда, юмор этот был непонятен иностранцу, не знающему каталанского (а теперь он может и вовсе исчезнуть из-за зацикленности Барселоны на своем имидже). Это не говоря уже о богемном стиле, о духе франтовства, чьи ростки уже пробивались и чьи корни надо искать в XIX веке за столиками кафе «Элс куатре гатс» («Четыре кота»). Пожалуй, он уже завял от благоухающего дезодорантами дыхания каталонских яппи. Один мой друг обычно приводил в качестве квинтэссенции здешнего щегольства историю пожилого обедневшего поэта по имени Альберт Льянас. Так вот, Льянас однажды утром шел по Рамблас, одетый в только что сшитый серый воскресный костюм, не зная, где и когда ему в следующий раз доведется поесть. Он поднял голову и увидел на одном из балконов вдову своего знакомого.
— Мадам! — галантно воскликнул он и указал на лацкан своего пиджака, на котором еще не было бутоньерки. — Нет ли у вас булавки?
— Найдется, сеньор Льянас.
— Тогда вас не затруднит воткнуть ее в кусок хлеба и бросить мне?
Двадцать пять лет тому назад вы все еще могли найти в Барселоне следы такого отношения к своему облику. Сегодня ничего не осталось. Франтовство существовало на всех уровнях, было очень развито у каталанских цыган. Корберо уверяет, что «профессиональной чести» его научили трое цыган, носивших клички Пука (Блоха), Фланелька (Фланель) и Пластик. Они были прирожденными торговцами, умели продать на Пассейч де Грасиа самую худшую, самую обшарпанную одежду как лучшие твидовые костюмы. Они были так искусны в своем ремесле, что художник спросил, а не пойти ли им, так сказать, на повышение. Почему бы вместо отрепьев на часть выручки не купить товар получше, может быть, он дал бы большую прибыль? Блоха, Фланелька и Пластик выслушали предложение с презрительными усмешками. «Что касается песет, может, вы и правы, — небрежно заметил Фланелька, — но как же искусство?»
Генерал Франсиско Франко-и-Баамонде скончался после продолжительной болезни 20 ноября 1975 года. К счастью для Испании, его предполагавшийся преемник, адмирал Луис Карреро Бланко, уже подорвался на бомбе баскского сепаратиста в 1973 году — одно из событий, которое можно приводить как пример безошибочно удачных террористических акций. После них не осталось никого, кто был бы способен сохранить идеологию франкизма. Когда о смерти Франко объявили по радио и телевидению, Барселона пришла в экстаз. Все, кроме «Гуардии сивил» (полиции), высыпали на улицы, танцевали, кричали, пили. Повсюду развевались флаги с красными и желтыми полосами: четыре красные полосы — символ Каталонии. За считанные часы в городе не осталось ни бутылки кавы, местного шампанского, ни даже бутылки «Моэт» или «Клико». При новом короле Хуане-Карлосе 1 началась работа по разрушению институтов франкизма и мирному переходу к демократии — ruptura pactada («договорной разрыв») со старым режимом. Эта задача выпала на долю правительства Адольфо Суареса. На первых демократических выборах в июне 1977 года центристский Демократический союз (UCD) победил подавляющим большинством по всей Испании, а PSOE (Испанская рабочая социалистическая партия, старейшая политическая группировка в Испании, приближавшаяся к своему столетнему юбилею) заняла лишь второе место. В Барселоне, однако, результаты выборов показали преимущество «социалистов Каталонии», коалиции местных социалистов и PSOE (28,5 процента) над UCD (18,7 процента). Было очевидно, что рабочий (obrerista) темперамент города не ослаб, хотя каталонская провинция голосовала, как всегда бывало и раньше, в высшей степени консервативно.
Такие тенденции доминировали и на провинциальных и муниципальных выборах в Каталонии. В 1878 году социалистическая партия слилась с только что образованной местной партией PSC, или Социалистической партией Каталонии. Она участвовала в первых муниципальных выборах постфранкистского периода под руководством блестяще одаренного молодого экономиста по имени Нарсис Сера-и-Сера, в прошлом студента Лондонской школы экономики, которого уволили из Барселонского университета за поддержку студенческих протестов против Франко в начале 1970-х годов. Блок PSC — PSOE получил 34 процента голосов, почти вдвое больше, чем его ближайшая соперница, более старая и более радикально марксистская PSUC, Объединенная социалистическая партия Каталонии. (Через несколько лет ее постигнет судьба многих европейских социалистических партий, в которых было слишком много старорежимных ленинистов и просоветски настроенных членов — раскол и непримиримые ссоры и склоки, особенно когда советская империя в Центральной Европе начала разваливаться.) Более умеренный блок PSC — PSOE привлекал молодых избирателей и становился все сильнее и сильнее. На общих выборах в октябре 1982 года социалисты набрали шесть миллионов дополнительных голосов. Эти голоса принадлежали людям, разочаровавшимся в крайне левых. В тех выборах участвовало беспримерное количество избирателей — почти 80 процентов национального электората пришло к избирательным урнам благодаря удачному политическому ходу одного из офицеров правого толка, который в начале 1981 года попытался в Мадридском парламенте вызвать к жизни тень Франко, напомнив испанцам о том, как эфемерна может оказаться их новая демократия. Только в одной Барселоне блок PSC — PSOE получил на сто тысяч голосов больше, чем на любых предыдущих выборах. В Мадриде пришло к власти социалистическое правительство во главе с Фелипе Гонсалесом.
В Каталонии сюрпризом выборов 1979 года в правительство провинции стал успех умеренно-консервативной коалиционной партии «Конвергенция и единство» (CiU — Convergencia 1 Uniaó), основанной в 1974 году, во главе с Хорхе Пуйолем-и-Солей. Врач и банкир, Пуйоль (род. в 1930) имел богатый опыт оппозиции к Франко — не как марксист, а как борец за политическую независимость провинции от Мадрида и за ее самоопределение. В 1950-х годах почти весь каталонский бизнес вынужден был иметь дело с филиалами мадридских банков, получая от них заемы, но в 1959 году Пуйоль заложил краеугольный камень независимой каталонской банковской системы, основав «Banca Catalana», первое банковское учреждение в провинции. Естественно, это расположило к нему каталонских бизнесменов, и его популярность еще усилилась на следующий год, когда он вступил в ассоциацию с так называемыми fets del Palau (участниками событий во дворце). В мае 1960 года Франко в сопровождении министров нанес один из редких визитов в Барселону. 19 мая министры присутствовали на концерте в Палау де ла Мусика Каталана, роскошном концертном зале, построенном в модернистском стиле в 19051908 годах Доменек-и-Монтанером специально для каталонских хоров. Концерт был посвящен столетию барселонского поэта Жоана Марагаля и включал в себя положенную на музыку его патриотическую поэму «Еl Cant de 1а Senyera» («Песня флага»), каталонский гимн, запрещенный Франко. К ярости франкистских высших чинов, группа каталонских националистов встала и пела вместе с хором:
Возмущенные франкисты ответили на эту демонстрацию волной арестов. Хотя Пуйоль и не был в Палау в тот вечер, его приговорили к семи годам тюрьмы, и он отбыл три года срока. Освобожденный в 1963 году, он быстро сделался выразителем консервативных местнических интересов. Пуйоль был и остается весьма узнаваемым, истинно каталонским типом политика. Он — новое воплощение тех прокаталонски настроенных бюргеров, которые правили Барселоной в конце XIX века, твердо стоя на платформе индустриальной экспансии и патриотизма, проповедуя самоопределение для провинции и в то же время постоянно поддерживая торговые контакты с Мадридом. Социалисты выдвигали идею европеизированной Каталонии, открытой мейнстриму, идущему из-за Пиренеев. Пуйоль же взывал к старой «глубокой Каталонии», подразумевая, что Каталония могла стать новой Швейцарией или Японией, если бы только Мадрид оставил в покое ее экономику. Такие взгляды обеспечивали ему и его партии прочную базу среди широких слоев каталонцев, особенно за пределами Барселоны, среди тех, кто не видел себя гражданами чего-то размытого, называемого Европой и не доверял социализму, даже в умеренных и неидеологизированных формах. Таким образом, когда Каталония в марте 1980 года провела «автономные» выборы как отдельная провинция (первые выборы такого рода за почти пятьдесят лет), партия Пуйоля «Конвергенция и единство», разыграв карту самоопределения против социалистов, ориентированных на Европу, прошла в Женералитат с большим запасом. Именно она, а не блок социалистов, стала партией большинства в Каталонии. Хорхе (Жорди) Пуйоль остается президентом Женералитат и по сию пору, а социалисты, возглавляемые сначала Нарсисом Сера, а с 1982 года Паскалем Марагалем-и-Миро (род. в 1941), внуком известного поэта и весьма значительным политиком, вернулись к власти в Ажунтамент при помощи голосов электората двенадцати областей.
В последние десять лет очень часто случались столкновения на Пласа Сант-Жауме, в центре Старого города. Умеренные консерваторы Пуйоля в Женералитат и умеренные социалисты Марагаля в Ажунтамент из кожи вон лезут, чтобы выглядеть «истинными каталонцами», более «истинными», чем противники. Правда, как недавно написал историк Фелипе Фернандес-Арместо, «хотя члены городского совета — все добрые каталонцы, они прошли туда голосами рабочих-иммигрантов, не каталонцев, а в большинстве своем андалусцев, чья лояльность каталонскому единству, традициям и языку в самом лучшем случае весьма поверхностна и вторична». В глазах электората партия Пуйоля шутя выигрывает состязание «я больше каталонец, чем ты», так как каталонизм, исповедуемый Женералитат, подиреплен более древними образцами верности «каталонской идее», нежели тот, что исповедуют в Ажунтамент. Пример, лежащий в культурной плоскости и, безусловно, не из самых крупных, — политика Женералитат, направленная на поощрение государственной программы изучения каталонского фольклора. (Удивительно, что по-каталански слово «фольклор» по написанию совпадает с английским «folklore». Его называли
Традиционная любовь к фольклору — естественно, более сильная в сельской местности, чем в городе, — находит свое выражение и в другой очень давней черте каталонцев, их пристрастии к группам по интересам, ячейкам, кружкам всякого рода, начиная с обществ хорового пения и кончая клубами любителей голубей. Политик не может позволить себе игнорировать подобные детали, поскольку именно такие мелочи заставляют каталонцев чувствовать себя каталонцами. Что касается спорта, то тут мощным связующим звеном является, конечно,
Было бы упрощением сказать, что Ажунтамент ориентируется на Европу, а Женералитат смотрит в глубь Каталонии, но доля правды в этом, безусловно, есть. Пуйоль, например, пускается в риторические разглагольствования о каталонском характере и судьбе. Как он заявляет в одной из своих книг («Construir Catalunya», 1980):
Народ — это ментальность, язык, чувства. Это историческое явление, это феномен этнической духовности. И, наконец, это феномен воли. В нашем случае, однако, это в значительной степени язык. Первейшей характеристикой народа должна быть воля к существованию. Именно эта воля, более чем что-либо другое, обеспечивает выживание, развитие и процветание народа…
Короче говоря, чтобы быть каталонцем, достаточно закрыть глаза и сильно чего-нибудь пожелать. Народная идея сведена к «духовному единству», тогда как столетие назад говорили о каталонском народе. Но если речь идет о ментальности, языке, о «чувствах», а не о месте рождения и унаследованной культуре, тогда, значит, принадлежность к каталонскому народу — нечто приобретенное, а не обязательно врожденное. То есть к этому может стремиться любой иммигрант. Такая риторика — товар широкого потребления, ибо она обращена как к коренным каталонцам, чьи семьи жили здесь на протяжении многих поколений, так и к относительно недавно прибывшим — иммигрантам из Андалусии, их детям, а сейчас уже — и к внукам. К 1980 году такие иммигрантские семьи преобладали среди рабочего класса Барселоны. Они переехали из нищеты и убожества Андалусии в изобилие (пусть относительное) Каталонии: квартира, машина для семейных поездок, телевизор. Они были нечувствительны к традиционному зову марксизма, не говоря уже об анархизме. Идеология, определявшая настроения барселонских рабочих в 1890-е годы, теперь исчезла без следа. Первая волна рабочих-иммигрантов, когда-то обосновавшихся в Барселоне, поддерживала идею каталонской автономии, потому что та была антифранкистской, а не потому что они вдруг почувствовали, что стали каталонцами. Их дети, которые пошли в школу после 1975 года, учили каталанский и слышали его по телевизору. Большая их часть (72,6 процента всех жителей Каталонии от пятнадцати до двадцати девяти, согласно переписи 1986 года) умела говорить по-каталански. Но хотя эти люди и считали себя каталонцами, коренные каталонцы не обязательно признавали их таковыми.
В современном искусстве не так много благостных умиротворенных образов, но один из них определенно был создан каталонским художником Жоаном Миро. Это картина «Ферма. Монтре» — изображение места, где живописец провел большую часть своего детства и куда всю оставшуюся жизнь мысленно возвращался. В 1921 году он начал писать с натуры свой отчий дом,