Учитывается также присутствие структурных или строительных элементов, указывающих на пребывание здания в состоянии технологического перехода (очень характерно для Эйшампле), что требует как использования традиционных технологий (восстановление подвалов, кирпичная кладка и т. п..), так и привнесения новых материалов (литые колонны или другие технологии с использованием железа).

Такой закон весьма способствует развитию традиционных каталонских ремесел — керамики, кузнечного дела, столярного искусства, изготовления изделий из стекла, — которые двадцать лет назад были на грани вымирания. Но главным образом он защищает историческую часть города не только от алчности застройщиков, но и от чрезмерного усердия и спеси дизайнеров. Чего-чего, а дизайна Барселоне хватило.

В два часа ночи на Виа Литургика, как называют это место завсегдатаи, то есть на безымянном, тонущем в оранжевой пыли куске дороги за Барселонским университетом, рядом с футбольным стадионом, проститутки-трансвеститы демонстрируют себя, привлекая клиентов, а жители города смотрят на них из проезжающих автомобилей.

Если только не затеют драку, а это иногда случается, трансвеститы хранят достоинство весталок. Они не сбиваются в кучу, как модели на подиуме. Они стоят на значительном расстоянии друг от друга, подобно идеальным скульптурам, сработанным из грубого, волосатого белкового вещества — их прежней мужской оболочки. Время от времени они делают обход владений, чтобы закрепить за собой территорию. Те, что постарше, важно выступают, а более молодые звонко цокают каблучками по неровной дороге. Эта похожа на Кармен Миранду, та — на молодую Аниту Эк-берг, третья — на Верушку, а четвертая, с египетской гривой курчавых волос, напоминает Соню Брага. Если не считать трико и нескольких аксессуаров — боа из страусовых перьев, кожаного бюстгалтера или сетчатых чулок, — они совершенно обнажены. Их великолепные бюсты напоминают роскошные плоды, выращенные в теплице. Таким совершенством они, как святая Тереза, обязаны неуклонному умерщвлению плоти и всяческим лишениям: гормоны, хирургические операции, постоянная экономия, чтобы заработать на врачей. Иногда кто-нибудь из них вдруг окрысится на жалкую кучку тинейджеров — много тестостерона, мало песет — и плюнет в них. Но большую часть времени трансвеститы демонстрируют королевское спокойствие, погруженность в себя, в храм своих перекроенных тел, и это — гораздо большее, чем обычный нарциссизм манекенов. «Они — архитекторы», — говорит мой друг Корберо.

Машины медленно проезжают мимо, подпрыгивая на ухабах. Разворачиваются. Едут обратно. Это потрепанные маленькие «рено» и большие «мерседесы». Колеса поднимают желтоватую пыль, которая потом долго висит в воздухе. Фары светят сквозь нее, длинные тени от людей-статуй ложатся на дорогу. Редко какая машина остановится. И тогда, после кратких переговоров, в нее сядет один из призраков. Но в основном автомобили следуют мимо. Те, кто за рулем, приезжают посмотреть, а не купить. Это — театр на улице, tableau vivant, живые подмостки, только здесь двигается публика, а не актеры. Но иногда кажется, что это уже не театральное действо, а некий обряд: в своей фантастической несуразности, преображенные пилюлями и скальпелями, в париках, обработанные депиляторами, намазанные кремами, нарумяненные, экипированные, как Марлен Дитрих, и затем выставленные на этой грязной и неровной асфальтированной сцене, трансвеститы с Виа Литургика похожи на призраки языческого прошлого; на плод воображения Бердслея, иллюстратора «Сатирикона» Петрония; на коварных Мессалин, как дохристианского периода, так и эпохи постмодернизма.

Кроме всего прочего, они являются еще и метафорой главного стремления своего города. Они находятся на переднем крае, так сказать, каталонского дизайна. В своей жертвенной преданности этой идее, они — истинные выразители борьбы Барселоны за право себя переделать. Если символ Лондона для туристов — смена караула, то символ Барселоны — перемены в ней самой. Эти перемены потребовали целого ряда длительных и иногда болезненных операций, упрямого сопротивления нормам, правилам, неодобрительной реакции консерваторов. Глубокие перемены всегда сопровождаются изрядной долей раздражения, вражды, самыми невероятными стилистическими вывертами. В каком еще городе вы найдете двуязычный путеводитель, распределяющий бары, дискотеки и рестораны не по качеству еды, которая там подается, но исключительно по атмосфере и дизайну? Так, о заведении под названием «Сеть» на проспекте Диагональ написано по-английски: «Трудно не чувствовать себя героем Харрисона Форда из "Бегущего по лезвию бритвы" в этих неуютных интерьерах, где соседствует эстетика " разрухи " и хай-тек… Однако яппи и люди с претензиями, которые едят при свете телемониторов, возвращают вас в реальность… На туалеты унисекс стоит взглянуть». Просто дождаться не можем взглянуть на туалеты! «Или посетите другой ресторан — "Флэш-Флэш " — стиль конца 1960-х — начала 1970-х. Теперь это классика, на нее можно ссылаться. Очень демократичны черно-белые интерьеры… наводят на мысль о вуайеризме и эксгибиционизме… мы предлагаем гамбургеры». Стайки помешанных на дизайне японцев и калифорнийцев перелетают из одного такого заведения в другое подобно жадным насекомым, собирающим эфирную пыльцу новых веяний своими липкими щупальцами и остающимся худенькими. Кто действительно хочет есть, те едят в привычных добротных заведениях.

Барселона входит в 1990-е годы, зациклившись на дизайне. Здесь дизайнеры — то, чем были звезды с сигарами в зубах в Нью-Йорке 1980-х годов. Дизайн наводняет этот город, превращает его в дикий наркотический коктейль, острый, колючий, сварганенный на скорую руку, смесь постмодернизма и маньеризма… Дизайн пепельниц, карандашей, кухонной утвари, еды, даже шоколада — в виде ионических заглавных букв и миниатюрных гробниц, наполненных ликером. Обеспеченный правом на продажу рай. Даже дети — продукты дизайна: стайки сорванцов, наряженных средневековыми шутами, в люминесцентных цветов штанах и пестрых блузах с шафрановыми, черными, зеленоватыми, коричневыми, оранжевыми, анилиновыми заплатами. Они выглядят как модели рекламы «Бенеттона», особенно когда видишь их человек тридцать сразу, сидящих под навесом у банка на Пассейч де Грасия и чинно рисующих мелками дом Батльо Гауди. Им тоже суждено вырасти дизайнерами, как их далеким предкам суждено было вырасти каталонскими сепаратистами. Те, кого в лос-анджелесском ресторане можно безошибочно принять за продюсеров или в крайнем случае за начинающих сценаристов — пиджаки от Армани, прилизанные волосы, зачесанные назад, с хвостиком, перехваченным резинкой, — в Барселоне должны быть дизайнерами. Чего? Очередной гостиницы, которую не откроют к Олимпийским играм, проволочных подставок, каких-нибудь этажерок с черными шарами на ножках…

По правде говоря, Барселона никогда не была обижена дизайнерами. Тяга каталонского среднего класса конца века к роскоши, фантазиям и в то же время к устойчивости и солидности достигла наивысшего проявления в работах таких художников, как Жоан Бускетс и Гаспар Гомар-и-Мескида, чья мебель в стиле маркетри по своей изысканности и утонченности сравнима с лучшими образцами Парижа и Вены. Но эта традиция умерла вместе с самим модернизмом. Не было выдающихся каталонских дизайнеров мебели и домашней утвари в период «ар деко» и не существовало базы для производства материалов. К концу периода франкизма ведущие барселонские дизайнеры 1960-х годов Андре Рикард и Мигель Мила установили связь с Миланом, изучая работы тщательных и рациональных «классиков», итальянских дизайнеров Мажистретти, Скарпа и Гарделла.

Верность итальянским образцам обеспечивает высокое качество наиболее серьезным работам каталонцев, таких как Оскар Тускетс и Пеп Бонет. Блестящий промышленный дизайнер Рамон Бенедито вместе с Луисом Морильясом и Хосепом Пуигом создал в Барселоне экспериментальную группу под названием «Трансатлантик». Но в 1980-х годах Барселону наводнил пустоголовый и легковесный дизайн, смесь диско, комиксов, постмодернизма (или того, что за него выдавалось), маньеризма мемфисского толка. Вся эта ерунда, защищенная правом на продажу и ориентированная на толпу, распространилась в городе, подобно растению кудзу.

Ее наилучшим выражением, классическим примером, если хотите, стала дискотека под названием «Торре де Авила», выстроенная на наклонном въезде Побле Эспаньоль на Монтжуике, — искусственная деревня из домов, выполненных в традиционных архитектурных стилях Испании. Она появилась к Всемирной выставке 1929 года. В других местах Испании настоящие старые здания превращены в рестораны, дискотеки, галереи современного искусства. «Авильская башня» уникальна, как фальшивое старое здание, симулякр Средневековья, наполнившийся, спустя шестьдесят лет после постройки, такой же фальшивой, постмодернистской начинкой. Преображение, говорят, стоило каталонским предпринимателям полмиллиарда песет или пять миллионов долларов по текущему обменному курсу, и никто не может отрицать, что этот вклад сопровождался порядочной шумихой. «Авильская башня» имеет все основания, если не сказать больше, претендовать на самое неудачное и скучное ночное заведение Испании, а может быть, и всего мира. И не только из-за цен на напитки (тысяча четыреста песет, около четырнадцати долларов) или из-за клиентуры: в основном молодые люди, подобных которым в Нью-Йорке пренебрежительно называют ВТС, или Bridge and Тunnel Crowd (дословно: люди мостов и подземных переходов), то есть жители пригородов, выбравшиеся в город. Главное — благодаря дизайну или, лучше сказать, полному отсутствию такового. Его авторы — Альфредо Аррибас и Хавьер Марискаль. Последний — автор комиксов, житель Барселоны, официальный художник Олимпийских игр. Это он придумал Олимпиаде талисман — Гоби, вездесущего пса, похожего на Безумного кота, бессмертную фигурку Дорджа Хэрримана. У Гоби есть спутница — Нози. Она — «безрукая» и символизирует Паролимпийские игры — соревнования для инвалидов. Еще Марискаль сотворил креветку из стекловолокна длиной двадцать футов, ее установили в конце 1980-х годов на крыше «Гамбринуса», бара на обновленном Молл де ла Фуста, эспланаде рядом с гаванью. Марискаль родом из Валенсии, части Испании, знаменитой своими «фальяс». Это фигуры из соломы, папье-маше и других горючих материалов. Их делают к праздникам, а потом сжигают. К сожалению, фалья Марискаля не горит и к тому же очень нравится городским властям.

Долго ли проживет «Авильская башня» — трудно сказать. Возможно, она сохранится именно благодаря своей одиозности. Марискаль и Аррибас позаботились о том, чтобы сделать ночь, проведенную вами в городе, сплошным потоком клише в духе постмодернистского юмора, — будто Филипп Старк, собрав всю свою мрачность, объединился с Питером Эйземаном, со всей его враждебностью и агрессией, чтобы сделать декорации для детской телепередачи «Кукольный домик».

«Авильская башня» построена на нескольких уровнях, соединенных между собой стальными лестницами и стеклянным подъемником в виде капсулы. Его пассажиров подсвечивают прожекторами, чтобы они чувствовали себя настоящими звездами. В полу проделаны дырки, позволяющие тем, кто находится выше, смотреть на тех, кто этажом ниже, а те могут заглядывать под юбки верхним. В главном зале есть канапе, поднимающееся и опускающееся на тросах, и прожекторы, которые то и дело выхватывают из мрака псевдо-античные маски на полусферических стенах. Столики — крошечные, стулья будто предназначены для наказания кающихся грешников. А есть еще столы у волнистой стены, под каждым из которых висит на проволоке маленький металлический спутник. Из него тоже торчит проволока, единственное назначение которой — рвать чулки женщинам. Ниже этажом — круглый биллиардный стол, а рядом — мужской туалет, прозрачная стеклянная загородка. Писсуар освещен ультрафиолетовыми лампами, они придают вашей струе мертвенно-зеленоватый цвет. Отвернувшись, чтобы застегнуть брюки, сквозь стекло вы увидите играющих в бильярд. Трудно сказать, призвана ли такая откровенность вынудить клиентов преодолеть ложную скромность, или она нужна, чтобы исключить занятия сексом или употребление кокаина в туалете.

Барселона — метрополия. В то же время она довольно долго была очень провинциальным местом. Навязчивое чувство каталонской исключительности питает неотвязные сомнения в ценности достижений мировой культуры (а не бьем ли мы Мадрид на его собственном поле?), а также привычку к переоценке жизненной силы культуры местной (да кому нужен этот Мадрид?). Синдром очень знаком всякому, кто, подобно мне, вырос в Австралии. Он мягко принуждает вас преувеличивать достоинства всего местного, в том числе и дизайна. Не верить безоглядно в местную культуру — значит в какой-то степени предать свой край. Потрясающий пример сотворения местного кумира — история архитектора Рикардо Бофиля, чье имя так тесно связано с постфранкистским возрождением Барселоны. Его последнее творение — ложноклассическое здание в «Олимпийском кольце» на Монтжуике, где размещается Национальный институт образования. «Рикардо Бофиль, — бодро сообщает один из проспектов, выпущенных Ажунтамент, — не построил почти ничего в Барселоне, в своем родном городе. Олимпийские игры изменили это ненормальное положение вещей».

В действительности же Бофиль внес огромный вклад в архитектуру Барселоны. Но вклад этот — какой-то странный, даже неловко говорить о нем. Это «почти ничего», которое он построил, — одно из самых горячо обсуждаемых зданий современной Испании.

Рикардо Бофиль появился в конце 1960-х годов с весьма значительными социальными теориями. Он — воплощение карающей «левой руки Господа». У него есть чувство «коллективного» и в то же время поза творца, который знает, что нужно народу. Его первая большая постройка — кобальтово-синий массив блочных многоквартирных домов на холме над Ситжесом. Они напоминают гробницы в склепе. Массив появился в 1966 году, а три года спустя уже почти опустел, так как в нем стало опасно жить. Но Ситжес довольно далеко от Барселоны, если ехать вдоль побережья, и Бофилю вскоре вновь представился случай проявить себя. На сей раз ему поручили большой проект: жилые дома в индустриальном пригороде Сант-Жуст Десверн, недалеко от аэропорта. Архитектор назвал жилой массив «Уолден Семь», — это из социально-бытовой утопии, предложенной американским психологом-бихевиористом Б. Ф. Скиннером. «Уолден Семь» — весьма заметный объект. Это неуклюжее, похожее на замок строение с полуцилиндрическими балконами, все облицованное терракотовой плиткой. В 1975 году его бурно расхваливали как символ возрождения Барселоны, выздоровления города от Франко и Порсиолеса — мол, смотрите, что могут левые сделать для людей, подавленных серостью и монотонностью промышленных корпусов!

Но семьи, вынужденные там жить, не пришли в восторг от «Уолден Семь». Там было тесно и мрачно, потолки протекали. Лифты, водопровод и электричество то и дело отказывали. Разумеется, о недостатках и недовольстве жильцов не было ни слова в архитектурных журналах. Зато они во множестве публиковали фотоснимки здания. Не потревожили и величавого спокойствия Бофиля. Сам он в 1978 году заявил в своем сочинении «Архитектура и человек» (опубликованном по-французски в Париже, что, возможно, было очень мудро), что те, кому повезло жить в «Уолден Семь», «счастливы принять участие в этом оригинальном эксперименте, они чувствуют себя избранными, они живут в столь необычном месте, что могут этим гордиться… Об “Уолден Семь” говорят разное. Его жильцы только сейчас полностью осознали, что они в каком-то смысле пионеры… они знают, что можно протестовать, возражать, кричать, но сделать ничего нельзя. Они могут либо уйти, либо остаться. Они пытались сделать это здание более привычным, обыкновенным. Но не вышло: так уж здесь организовано пространство».

Поняли, домохозяйки? Ну, допустим, «оригинальный эксперимент» не так уж оригинален. Задолго до появления «Уолден Семь» испанским рабочим случалось жить в плохо отапливаемых помещениях с неисправными лифтами и плохой электропроводкой. Но и это еще не все. Дело в том, что дом начал распадаться на части. Терракота стала отваливаться, хотя уж что-что, а класть плитку каталонцы умеют. По всему периметру здания пришлось натянуть сетки, чтобы отваливающаяся плитка Бофиля не убила кого-нибудь из жильцов. Через десять лет сетки все еще здесь, правда, и сами начали разваливаться. Упавшую плитку время от времени убирают, и это хорошо, потому что иначе под ее весом леса давно бы рухнули. Со всех сторон, от основания до крыши, видны огромные проплешины известки, от которой отвалились сотни футов плитки. О реставрации не может быть и речи, но, похоже, это не волнует городской совет Сант-Жуст Десверна. Он включил здание в список построек, имеющих архитектурную ценность. Офис Бофиля помещается в здании бывшей цементной фабрики, совсем недалеко от знаменитого дома.

Такая близость — будто доктор устроил себе клинику неподалеку от кладбища, где похоронены его пациенты, — похоже, никому не кажется насмешкой. Кроме, разве что, жильцов «Уолден Семь». Что поделаешь: Бофиль — каталонец и, следовательно, заслуживает поддержки, даже несмотря на то, что еще один из его шедевров, так называемый квартал Гауди в Реусе, также стал необитаемым через десять лет после сдачи под ключ. Тем временем, в 1980-х годах, французские чиновники дали ему разрешение на осуществление огромных проектов неподалеку от Парижа и в Монпелье. Он решил их в грубо театральном стиле, сделав своеобразную пародию на классицизм. (Autres temps, autres moeurs, другие времена — другие нравы: до свидания, Скиннер, здравствуй, Леду!) Кажется, очень немногим из клиентов Бофиля во Франции и США пришло в голову хоть раз испытать его здания. Когда речь идет о постмодернизме, это не принято. Человек видит фотографии в журналах, а не само здание. Так коллекционеры в 1980-х годах покупали произведения, посмотрев слайды. В Барселоне Бофиль приобрел репутацию «международного» архитектора, а в Нью-Йорке — каталонского. Случилось так, что Мадрид поручил ему построить к Олимпийским играм, так сказать, ворота в Барселону. Речь идет о новом терминале барселонского аэропорта Эль Прат де Льобрегат. Получился высокий, красивый куб из стекла и стали, с полом из красного мрамора, с пальмами. В общем, стильно. Но мрамор трескается, а пальмы умирают от недостатка воздуха. И, похоже, ни сам Бофиль, ни его помешанные на дизайне клиенты не подумали о влиянии, которое столь обширные стеклянные плоскости оказывают на сигналы, принимаемые радаром диспетчерской башни. А влияние это так велико, что на контрольных экранах постоянно пляшут помехи-призраки, которые иногда трудно бывает отличить от прилетающих или улетающих самолетов. Надо надеяться, что-нибудь придумают, но пока, как вздыхает «Вангуардия» в статье, благодаря которой в июне 1991 года об этой неприятной истории стало широко известно, «в терминале обнаружилось множество непредвиденных дефектов, благодаря которым он может стать вечным примером национального фиаско».

Таковы опасности сотворения национального кумира, героя национальной культуры. Столкнувшись с манией дизайна, даже иностранец может затосковать по старой Каталонии: по рябенькой белой стене фермы Миро, по добротной каталонской пище — butifarra атb monguetes[17] и rossejat de fideus[18], по солоновато-сладкому вкусу клейкой массы жареных на гриле gambas[19]; по старинному, таинственному привкусу mar i montanya — рагу из кальмаров, омаров, кролика, фрикаделек и шоколада. Может быть, это ностальгия туриста среднего возраста? Возможно. Все равно останешься в меньшинстве. Город, как тебе постоянно повторяют, «переживает переходный период». Так и есть. Как все большие города, он всегда его переживал. Но не чувствуя традиций и истории, как можно понять, что значит «переходный период»? Барселона привыкла претерпевать интенсивные, резкие перемены, играть в азартные игры, пускаться на рискованные предприятия, которые странным образом сочетаются с его буржуазной трезвостью — той самой каталонской seny. Склонность к этому возникла не после смерти диктатора. Она уходит корнями в глубокую древность, и чтобы увидеть эти корни, надо начать с самого начала.