Михаил Соломонов

Грохольский обнял Лизу, нежно поцеловал все её пальчики с обкусаными розовыми ногтями и усадил на кушетку, обитую дешевым бархатом. Лиза положила одну ногу на другую, заложила руки под голову и легла. Грохольский сел рядом на стул и наклонился к ней. Он весь погрузился в её образ. Какой она казалась ему хорошенькой, освещенная лучами заходящего солнца!..

«Эту грустную и одновременно забавную историю – более грустную, чем забавную, – однажды рассказал мне приятель, человек, проживший очень насыщенную жизнь, который успел побывать и на коне, и под ним, но при этом не потерял ни сердечной доброты, ни ясности разума, несмотря на удары судьбы. Однако одна эта история отразилась на нем довольно странным образом: после нее он навсегда отказался от посещения театра и до сих пор не посещает его, как бы его ни уговаривали. Я постараюсь передать рассказ моего приятеля, хотя опасаюсь, что не смогу сделать это так просто и с той мягкой и грустной иронией, как слышал сам…»

«Наступил июль, пять часов дня, и стояла ужасная жара. Огромный каменный город кипел от зноя, словно раскаленная печь. Белые стены зданий слепили глаза своей яркостью. Асфальтовые тротуары размягчились и обжигали ноги. Тени от акаций растянулись по плиточной мостовой, жалкие и измученные, они тоже казались горячими. Бледное от солнечного света море лежало неподвижно и тяжело, как мертвое. По улицам разносилась белая пыль…»

«Яркие краски весеннего заката уже начали понемногу закрадываться сквозь огромные византийские окна пустого собора, оживляя позолоту причудливых орнаментов и согревая розовый мрамор иконостаса, когда Савинов с трудом оторвался от работы. Спустившись с высоких подмостков, художник отошел шагов на тридцать от своей картины и приковался к ней внимательным, напряженным взглядом своих маленьких, острых, чуть-чуть прищуренных глаз…»

Иван Петрович был еще относительно молод, но уже достаточно строгим и справедливым. Всегда impeccably и солидно одетый, с серьезным лицом, украшенным модной бородкой-клинушком, с бесстрастным взглядом холодных глаз и почтительной, хотя и твердой речью – он являлся гордостью начальства и надеждой всего департамента…

«У него была всего одна молитва, только одна. Раньше он не молился совсем, даже тогда, когда жизнь вырывала из смятенной души крики бессилия и ярости. А теперь, сидя у открытого окна, вечером, когда город зажигает немые, бесчисленные огни, или на пароходной палубе, в час розового предрассветного тумана, или в купе вагона, скользя утомленным взглядом по бархату и позолоте отделки – он молился, молитвой заключая тревожный грохочущий день, полный тоски…»

Илья Платонович Арефьев, фельетонист известной газеты, бродит по своему кабинету – от угла кожаного дивана до этажерки с бюстом сурового Шопенгауэра, задевает спинки стульев руками и ногами и сердится. С ним произошло то, что игроки называют метким словом: „заколодило“. Он уже более часа ломает голову, не в силах выдавить из себя ни одной живой строчки, а на подготовленной для написания бумаге изображены: солдат, стоящий у полосатой будки, лошадиная морда в профиль с удивленным человеческим глазом и несколько кошек, нарисованных одним почерком…

Доктору Чудинову надоела его городская квартира, где были зеркала и альбомы для развлечения посетителей. Ему стали ненавидимы и сами пациенты: вновь заболевшие — испуганные и бестолковые; старые, уже привыкшие — уныло-покорные. Все они казались Чудинову ужасно невежественными, неразвитыми, с детской наивностью, которая абсолютно не подходила к усатым взрослым лицам…

«Кабинет председателя правления. Налево дверь, ведущая в контору банка. Два письменных стола. Обстановка с претензией на изысканную роскошь: бархатная мебель, цветы, статуи, ковры, телефон. – Полдень.Хирин один; он в валенках…»

Ложи, партер и хоры большого зала губернского дворянского собрания, освещенного двумя светами, были заполнены до отказа. И даже несмотря на это, публика соблюдала такую тишину, что когда оратор сделал паузу, чтобы выпить глоток воды, всем было слышно, как в окне стучится одинокая, поздняя муха…

История, которая напоминает о важности ценить счастье: сегодня всё может быть великолепно, но завтра это может исчезнуть.

В будущем человечество сталкивается с проблемой перенаселения и нехватки продовольствия, что в итоге приводит к неминуемому самоуничтожению.

Рассказ о непредсказуемой судьбе.

Говорят, что Артур Фриман высказался о мемуаристах, отметив, что это люди, которым не хватает воображения для создания романов и памяти для написания правды. Мне также предстоит находиться в тех же сумерках самовыражения.

Цзацзуань (букв. «разное», «смесь», «заметки о разном») — уникальный жанр китайской художественной литературы. Его композиционная особенность заключается в том, что под одним заголовком объединяются различные высказывания: в одну рубрику сводятся весьма разнородные и многоаспектные ситуации, схожие по какому-либо признаку, например, по реакции, которую они вызывают у человека.

Цепляясь за камни, Кубу спустился по отвесной стене в бездну, навстречу свету и морю. Над его душой трепетало в летучем счастливом вихре предчувствие светлой, подвластной солнцу земли, где живут среди света освобожденные люди, покорные только солнцу.

Профессор не только наслаждался кормлением голодных голубей, но и учился у них. Однажды он прочитал фрагмент из Талмуда, где евреи сравнивались с голубями, и лишь позже осознал смысл этого сравнения. У голубей нет никакого оружия для выживания. Их жизнь практически полностью зависит от крошек, которые им подбросят люди. Они боятся шума и улетают от даже самой маленькой собачки. Голуби не прогоняют воробьев, которые воруют у них еду. Они, как и евреи, полагаются на мир, спокойствие и добрую волю.

Наверняка было бы интересно встретить человека, с которым когда-то дружил, но не видел уже много лет. Как он изменился? Остался ли он прежним?..