Александр Грин

Роман о чувствах, предательстве, ненависти и смерти. На что готова пойти женщина, не обладающая красотой, но испытывающая смертельную зависть к молодости, привлекательности и обаянию своей единственной младшей сестры?

Гордон Беннет, энергичный американец, являлся владельцем газеты „Нью-йоркский глашатай“. Через два дня Стэнли сел в экстренный поезд, который прибыл в Париж на рассвете следующего дня. Прямо с вокзала он направился в „Гранд-Отель“ и постучал в дверь комнаты Гордона Беннета. Эта ничем не примечательная дверь открылась и тут же закрылась, но за ней в тишине уснувшего города состоялся удивительный разговор двух американцев, по своей быстроте, сжатости и решительности напоминал фортепианную трель в нижнем регистре…

Однажды на выставке Грина его поразила гравюра английского художника. Она представляла собой дорогу, теряющуюся за пустынным холмом, и носила название «Дорога никуда». Так и родился замысел последнего и самого печального романа автора.© FantLab.ru

Грин в своей последней завершенной книге сосредоточен не столько на автобиографии, сколько на анализе типа формирующейся творческой личности романтика. «Вся “Автобиографическая повесть” основана на контрасте между “идеальными” романтическими взглядами на жизнь и её жестокими реальными изображениями, представляемыми с натуралистической беспощадностью…»

Нет ничего более радостного, чем Рождество, когда каждый человек надеется на чудо и на то, что его самые смелые мечты сбудутся! Этот праздник дарит людям надежду и спасение! Тема Рождества не обошла стороной русскую литературу, и вокруг нее появилась целая традиция рождественских и святочных рассказов.

«– Садитесь, поговорим, – мягким тоном сказал Геник, пододвигая стул очень молодой девушке, которая выглядела не старше семнадцати лет. – Мне поручено объясниться с вами и, как говорится, – во всех деталях. Гостья застенчиво улыбнулась, села, поправляя коричневую юбку тонкими, слегка дрожащими пальцами, и устремила на Геника внимательные большие глаза, темные, как вечернее небо. Геник мысленно постучал пальцами, сел на другой стул и спросил…»

«Я понимаю, что такое отчаяние. Наследственность подготовила мне почву для него, люди её разрыхлили и удобрили, а жизнь подбросила смертельные семена, из которых к тридцати годам созрело черное душевное состояние, именуемое отчаянием. Мой дед, потеряв рассудок на восьмом десятке лет, поджег свои дома и погиб в огне, пытаясь спасти забытое в спальне курительное изделие — единственное, к чему он относился с разумом. Мой отец много пил, и его последние дни были омрачены галлюцинациями и ужасными головными болями. Мать, когда мне исполнилось семнадцать, ушла в монастырь; как говорили, её религиозный экстаз сопровождался удивительными явлениями: ранами на руках и ногах. Я был единственным ребенком в семье; мое воспитание отличалось крайностями: меня либо окружали чрезмерной заботой, исполняя каждую прихоть, либо забывали о моем существовании настолько, что я вынужден был напоминать о себе в каждом случае, требующем постороннего внимания…»

Сад ослепительно сверкал, весь покрытый прозрачным благоуханным снегом, от корней до самых верхушек. Внизу стояло зеленое озеро нежной, молодой травы, пронизанное горячим сиянием, пылающим в голубом небе. Этот свет, подобный дождевому ливню, стекал сверху, заливая прозрачный, яблочный снег и падая на его кудрявые очертания, как золотистый шелк на тело красавицы. Розоватые и белые лепестки, не выдерживая золотой тяжести, медленно отделялись от чашечек и плыли вниз, грациозно кружась в хрустальной зыби воздуха. Они падали и реяли, как мотыльки, бесшумно рассыпая белые точки по нежной, тихой траве…

«– Эти ваши человеческие отношения, – сказал мне Аносов, – так сложны, мучительны и загадочны, что иногда является мысль: не одиночество ли – настоящее, пока доступное счастье.Перед этим мы говорили о нашумевшем в то время деле Макарова, застрелившего из ревности свою жену. Осуждая Макарова, я высказал мнение, что человеческие отношения очень просты и тот, кто понял эту их ясность и простоту, никогда не будет насильником…»

Рег слез с лошади. Впереди, у темных бараков, доносился ровный топот солдатских шеренг. На мгновение все замерло, затем хриплый голос закричал что-то стремительное, и жесткий треск барабана ответил ему резкой дробью. В паузе между звуками барабана и голосом Рег посмотрел на прозрачную мглу залива. Убывающее солнце освещало линию горизонта. Заиграли горнисты…

«Болезненное напряжение мысли, крайняя нервность, нестерпимая насыщенность остротой современных переживаний, бесчисленных в своем единстве, подобно куску горного льна, дающего миллионы нитей, держали меня, журналиста Галиена Марка, последние десять лет в тисках пытки сознания. Не было вещи и факта, о которых я думал бы непосредственно: все, что я видел, чувствовал или обсуждал, – состояло в тесной, кропотливой связи с бесчисленностью мировых явлений, брошенных сознанию по рельсам ассоциации. Короче говоря, я был непрерывно в состоянии мучительного философского размышления, что свойственно вообще людям нашего времени, в разной, конечно, лишь силе и степени…»

Путешественник Аммон Кут после нескольких лет отсутствия вернулся на родину. Он поселился у своего старого друга, директора акционерного общества Тонара, человека с сомнительным прошлым, но одержимого идеями благопристойности и порядочности. В первый же день своего приезда Аммон поссорился с Тонаром из-за газетной статьи, назвав друга „креатурой“ министра, и вышел на улицу прогуляться…

«Начало легенды о Бам-Гране относится к глубокой древности. Округ Потонувшей Земли славится вообще легендами, среди которых Одноглазый Контрабандист, Железная Пятка и другие, давно уже повешенные бандиты, играют крупную роль, но самой выдержанной, тонкой, самой, наконец, изящной я считаю фигуру Бам-Грана. На этот счет мое мнение расходится с мнением остальных, когда-либо внимавших легенде; все же я остаюсь и останусь навсегда при своем. Особенно, если я закурил…»

«Лейтенант стоял у штирборта клипера и задумчиво смотрел на закат. Океан могущественно дремал. Неясная черта горизонта дымилась в золотом огне красного полудиска. Полудиск этот, казавшийся огромной каплей растопленного металла, быстро всасывался океаном, протягивая от своей пылающей арки к корпусу клипера широкую, блестящую золотой чешуей полосу отражения…»

Ворота захлопнулись. Новичок, проходивший через двор, тщательно охранялся. Его окружал взвод солдат; привратник не выпускал револьвер из рук всё время, пока опасный преступник оставался в его поле зрения…

«Город Петроград велик, господа, и в нем происходит множество удивительных и непонятных событий. Некоторые из них рано или поздно становятся известны полиции, получая, так сказать, разъяснение и свое место в этом мире; но до многих полиция не дойдет. Только мы, писатели, обладающие опытом и бродящие по улицам без форменной одежды, можем иногда без вреда для обывателей проникнуть в секретные дела многочисленных петроградских семей и вывести на свет страшное и поучительное…»

«– Посмотрим, что же этот человек написал! Этот странный тип! – Уверен, здесь больше всего приходо-расходных записей! – Или черновики писем! – Или альбомные стихотворения!..»

«Ингер лежал в постели, кашляя более, чем следовало. Его правая рука, бессильно свешенная с кровати, изнуренно шевелила бледными пальцами, в полузакрытых глазах сверкал лихорадочный жар, а под мышкой, достаточно нагретый лампой, торчал максимальный термометр…»

Рано утром в небольшом огороде, который примыкал к одному из домиков общины Голубых Братьев, среди цветущего картофеля, аккуратно посаженного в ряды, появился человек около сорока лет, одетый в вязаную безрукавку, морские суконные штаны и трубообразную черную шляпу. В его огромном кулаке сверкала железная лопатка. Подняв взгляд к небу и с глубоким чувством пробормотав утреннюю молитву, он начал ковырять лопаткой вокруг картофельных кустиков, разрыхляя землю. Неуклюже, но с энтузиазмом тыкая непривычным инструментом в самые корни картофеля, от чего молодые клубни невидимо крошились под землей на мелкие кусочки, этот человек, наконец решив, что для спасения души на сегодня сделано достаточно, присел к ограде, заросшей жимолостью и шиповником, и по привычке сунул руку в карман за трубкой…

«Жена ссыльного Турпанова, Ксения, оделась в полутемной прихожей, тихонько отворила дверь в кладовую, взяла корзину и, считая, что движется бесшумно, направилась к выходу. Из столовой вышел Турпанов. Ксения смущенно засмеялась, делая круглые невинно-виноватые глаза и быстро соображая, как обмануть мужа. Но он уже заметил корзинку…»