Александр Грин

«Если бы я страдал от самой ужасной болезни физического характера – оспы, холеры, чумы, спинной сухотки, проказы, наконец, – я не ощущал бы себя настолько отравленным и погибшим, как в те злоключения, когда ужасная и сладкая фантазия заковала мой мозг грандиозными образами человеческих мировых величин…»

Провинциальный чиновник Пётр Шильдеров навсегда покидает свой городок, работу, семью и отправляется в далёкое путешествие, становясь «смуглокожим авантюристом Диасом»…© FantLab.ru

Положение писателя, который не способен или не умеет угождать людям, должно вызывать сожаление. У такого художника выбор тем оказывается довольно ограниченным, поскольку настроенный против искусства к обычным проявлениям жизни – болезням, радостям, горю, любви, труду, страстям и так называемым „достижениям“ – человек становится более противосоциальным явлением, чем профессиональный убийца. Ничто не может быть более оскорбительным для читателя, чем равнодушие к его потребностям…

В начале беседа была общей, но вскоре перешла на личность одного из участников. Это был невысокий, крепкий и жилистый человек с круглым бритым лицом и тонким голосом. Он расположился у стола в кресле. Красный абажур лампы освещал всю его фигуру, за исключением головы, и из-за тени его лицо казалось смуглым, хотя на самом деле он всегда выглядел бледным…

– Ну, что вы об этом думаете? Шесть пар глаз встретились, и шесть грудей сдержали вздох. В начале все молчали. Казалось, словно невидимая угроза проникла в маленькую комнату с плотно закрытыми ставнями и устремила свои неподвижные взгляды на членов комитета. Ганс, продолжая рисовать карандашом на столе, спросил, не поднимая головы: – Когда было получено письмо, Валентин Осипович?..

«Всю дорогу от вокзала до Бурунчей Оссовский находился в состоянии глубокого угнетения. Знакомые когда-то места, покинутые несколько лет назад и теперь вновь открывающие перед ним свой печальный пейзаж, сильно изменились за это время: застроились, раскинули к реке и лесу новые улицы, еще полные щепок и кирпичей от спешно возведённых построек. Здесь, как и в его постаревшей, истрепанной душе, время хозяйничало, тщательно разрушая мелкие, милые детали прошлого – старые домики, нелепо выкрашенные заборы, покосившийся фонарь – все, что сразу наполняло человека трепетом забытых волнений, нежностью к ушедшему и безнадежным, мучительным желанием вернуть молодость хотя бы на несколько лет…»

Приехав на разработку Пульта, Фицрой увидел некоторых людей в печали. Молодая жена Добба Конхита, её мать и "местный житель", как он сам себя назвал, бродячий Диоген этих мест, охотник Энох Твиль, изменились, как это бывает после болезни. Они разучились улыбаться и говорить громко…

Мы шли по улице, полные радости и беззаботности, хотя за нами следовали две пары ног так близко, что можно было слышать сдержанное дыхание и осторожные шаги. Не останавливаясь и не оглядываясь, мы двигались квартал за кварталом, медленно переходя мостовые, рассеянно рассматривая витрины и беззаботно обмениваясь замечаниями. Ян, мой товарищ, приговоренный к смерти, шагал сосредоточенно, смотря прямо перед собой. Его смуглое, решительное лицо с острыми цыганскими скулами оставалось невозмутимым, и лишь щеки слегка розовели от долгой ходьбы. В такт нашим шагам, шагам мирных прохожих, раздавалось упорное, ползущее шарканье. Гнев поднимался в моем сердце, и ужасное, неудержимое желание щекотало мускулы — желание обернуться и с силой влепить пощечину в потное, лукавое лицо шпиона. Сдержанным, но свободным голосом я объяснял Яну преимущества бессарабских вин…

«– Эли Стар! Эли Стар! – закричал бородатый молодой крепыш, находясь на берегу. Стар вздрогнул и, придя в себя, повернул рулем. Лодка описала дугу, уткнувшись носом в жирный береговой ил…»

Коломб, сев за работу после завтрака, к вечеру столкнулся с таким сильным и сложным препятствием, что, потратив около часа на его решение, понял, что не сможет справиться с задачей в тот же день. Он объяснил свое бессилие воображения усталостью, вышел, посмеялся в театре, поужинал в клубе и уснул дома в два часа ночи, приказав разбудить себя не позднее восьми. Свежая голова хорошо работает. Он не догадывался, чем будет преодолено препятствие; он еще не осознал всей силы и глубины этого творческого процесса, надеясь добиться успеха с помощью художественной логики и даже простых размышлений. Но здесь требовалось резкое напряжение чувств, подобное тем, что изображает лицо, уподобление; Коломб еще не понимал этого…

Тюльпанов сел за стол, жадно разглядывая большой деревянный ящик, наполненный сырой, грязно-белой землей. Управляющий тоже уселся. Его лицо светилось почтением и вдохновением, как у талантливого повара, рассказывающего барину о прелестях пикантного соуса. Прошла секунда молчания. Тюльпанов нервно мял в пальцах жирные, мягкие, как мазь, комки глины. Он испытывал сомнения, его брови были хмуры от внутреннего напряжения; факт еще не овладел им настолько, чтобы он мог выразить свою радость громко и бурно. Между ящиком с глиной и богатством простиралась пропасть…

За окнами караульного помещения свирепствовал резкий и порывистый ветер, сотрясая крышу старого здания и навевая скучную, зевотную тоску. В самой караулке, у деревянного крашеного стола, помимо разводящего, находились еще двое: рядовой Банников и ефрейтор Цапля. Разводящий, младший унтер-офицер, мрачный и всегда печальный человек, лениво перелистывал устав строевой службы, время от времени откусывая кусочек ржаного хлеба, который лежал на столе. Ему ужасно хотелось спать, но он заставлял себя и делал вид, что погружен в изучение воинских премудростей. К тому же через двадцать минут ему нужно было вести смену. Кроме того, он не смел вздремнуть, опасаясь караульного офицера, который в любую минуту мог заглянуть на пост и сделать ему, разводящему, строгий выговор или даже отправить под арест…

Его звали Евстигней, и он был таким же растрепанным, как его имя: кудрявым, черным и сердитым. Он выглядел грязным и неопрятным, потому что причесывался и умывался крайне редко, в основном по воскресеньям. Когда ребята дразнили его, называя „галахом“ и „зимогором“, он лениво отвечал им, что „медведь не умывается и так живет“. Его уверенность в том, что медведь может существовать без умывания, была подкреплена облаком сажи и копоти, которое покрывало его во время работы у доменных печей, и именно поэтому Евстигнея можно было узнать издалека, за полверсты, благодаря его оригинальной, но мрачной физиономии. Определить, где заканчивались его волосы и начинался картуз, вряд ли мог бы он сам: и то, и другое было одинаково пропитано сажей, пылью и салом…

«У него была всего одна молитва, только одна. Раньше он не молился совсем, даже тогда, когда жизнь вырывала из смятенной души крики бессилия и ярости. А теперь, сидя у открытого окна, вечером, когда город зажигает немые, бесчисленные огни, или на пароходной палубе, в час розового предрассветного тумана, или в купе вагона, скользя утомленным взглядом по бархату и позолоте отделки – он молился, молитвой заключая тревожный грохочущий день, полный тоски…»

Рискованная жизнь контрабандистов в порту…© FantLab.ru

Жизнь политических ссыльных на отдаленном Севере.

Пенкаль находился на пороге кузницы, держа в левой руке тяжелую полосу. Увидев приближающегося Брайда, он приветливо улыбнулся. День был солнечным; кузница, которую недавно построил Пенкаль из золотистых сосновых бревен, сияла чистотой снаружи, но внутри, как всегда, благодаря рассеянному характеру владельца, царил пыльный железный хаос. Брайд звякнул ведерком, пожал руку Пенкаля и сел у входа, широко расставив колени. Его шляпа была сдвинута на затылок, открывая умный лоб; маленькие внимательные глаза с любопытством изучали Пенкаля…

Мистический детектив: «В 8-й час вечера, на закате лесного солнца, часовой Мур заменил часового Лида на том самом посту, откуда не возвращались…»

Некто Юнг, продав свой дом в Казани, переехал в Петроград. Он был холост. Скучая по знакомым в большом городе, Юнг сначала активно посещал театры, а затем, став членом игорного клуба “Общество престарелых мучеников”, увлекся карточными играми и каждый день возвращался в свой гостиничный номер только утром, не раньше семи...

Ганэль с инстинктивной неприязнью относился к темноте: в ее объятиях реальность представлялась ему двусмысленной и преступной по отношению к нему, привыкшему с малых лет подвергать свои действия трезвой оценке дня. Поэтому, когда ночь с ее красотами, тоскливой бессонницей и бесполезными вздохами осталась позади, а лес стал виден при утреннем свете, – Ганэль покинул загадочный ночлег, умылся свежей надеждой и немного успокоился…