Воспоминания и ассоциации, безусловно, играют определенную роль в формировании нашей привязанности к цветам, но, несомненно, здесь имеет место и некоторая химия. Химические компоненты различных цветочных ароматов улучшают наше настроение и влияют на то, насколько бодрыми или расслабленными мы себя чувствуем. Так, недавно было доказано, что лаванда[187], известная своим успокаивающим действием, повышает уровень серотонина. Запах розмарина, напротив, стимулирует[188] и повышает уровень дофамина и ацетилхолина. Цветы цитрусовых поднимают настроение[189] благодаря комбинированному эффекту серотонина и дофамина. Запах роз[190] – аромат, который мы, пожалуй, наиболее сильно ассоциируем с чувством любви, – согласно одному исследованию, снижает уровень гормона стресса адреналина на целых 30 процентов. Кроме того, благодаря действию такого химического соединения, как фенилэтиламин, аромат роз уменьшает распад наших эндогенных опиоидов, создавая ощущение тягучего спокойствия.

Как зародилась любовь человека к цветам? Стивен Пинкер, известный эволюционный психолог, предположил, что людей начали привлекать цветы, поскольку они указывали на местонахождение будущих запасов продовольствия[191].

Наши далекие предки были так же падки на сладости, как и мы.

Самым древним цветам, найденным в поселении охотников-собирателей, насчитывается 23 000 лет. Они были обнаружены на археологическом участке Охало II на берегу Галилейского моря[192]. Растительные остатки, найденные в одной из хижин, указывают на то, что тот, кто жил здесь, собрал большое количество цветов Senecio glaucus. Эндемичные для этой части света, они напоминают маленькие желтые хризантемы. У них нет известного кулинарного, лекарственного или другого практического применения, что повышает вероятность того предположения, что они могли быть принесены в поселение в рамках подготовки к ритуалу или другому особому событию. Самое раннее известное захоронение с цветами находится на кладбище времен натуфийской культуры, расположенном в Израиле, и ему 14 000 лет. Найденные там цветы, скорее всего, были собраны в дикой природе, однако считается, что люди начали выращивать цветы[193] удивительно рано – около 5000 лет назад. Профессор психологии Жаннет Хэвиленд-Джонс и профессор генетики Терри Макгуайр из Университета Ратгерса, Нью-Джерси, утверждают, что мы не должны недооценивать эволюционную роль удовольствия как мотивации для наших далеких предков заниматься этим. Многие из цветов, которые стали выращивать первыми, – те, которые обычно появлялись при начале обработки земли. Хэвиленд-Джонс и Макгуайр предполагают, что, когда цветы самосевом появлялись на земле, расчищенной для сельского хозяйства, некоторые, возможно, оставались расти, потому что нравились людям. Со временем люди начали сознательно распространять семена цветов, выбирая самые ароматные и привлекательные из них. Таким образом, ниша садового цветка в экосистеме – это эмоциональная ниша человека.

Цветы поднимают нам настроение и обогащают нашу эмоциональную жизнь. Благотворительная организация «Лимонное дерево» (Lemon Tree) недавно осознала важность этого, когда начала разбивать сады в лагерях сирийских беженцев. Хотя запасы продовольствия были крайне необходимы, около 70 процентов растений, выбранных беженцами для выращивания, оказались цветами, настолько велика была их потребность привнести красоту в свое окружение.

Цветы вполне могли служить нашим далеким предкам первым утешением. Когда в доисторические времена у человека возникло самосознание, оно принесло с собой переживание разлуки и осознание собственной смертности. Эти экзистенциальные трудности остались с нами с тех пор, поднимая извечные вопросы: как найти смысл в жизни? Как справиться с той болью, что приносит нам жизнь? Жизнь цветка предлагает нам нечто, за что мы можем зацепиться, – форму защиты от страха перед лицом смерти. Какими бы эфемерными и хрупкими ни были цветы, они являются символами преемственности. Ибо цветку во всей его красоте суждено умереть, чтобы его плод мог жить и дать больше цветов из своего семени.

Без сомнения, в ранних цивилизациях цветы несли в себе глубокий смысл. Древние египтяне считали цветы божественными посланниками[194] и наполняли свои храмы гирляндами и букетами, иногда в поистине огромных масштабах. Цветы, которые они выращивали, включали в себя жасмин, василек, ирис и ландыш, но голубая водяная лилия, или лотос, была самым священным цветком из всех. В древнеегипетской религии считалось, что лотос хранит тайну возрождения. Говорили, что его сладкий, пьянящий аромат переносит разум на более высокий уровень, подобно мосту между чувственным и духовным царством.

Единственная цель цветов – обеспечить продолжение рода. Цветы могут быть сексуальными, потому что секс – это их «бизнес», и на человеческий взгляд в некоторых цветочных формах, безусловно, есть эротизм. Мы видим это в красочном изобилии репродуктивных органов, которые явственно видны на некоторых ботанических гравюрах. Современная художница Джорджия О'Кифф не любила, когда внимание заостряли на эротическом элементе в ее работах; наверное, это можно понять, поскольку откровенность портит весь эффект от восприятия картины. Пока этот опыт остается подсознательным, мы можем наслаждаться им двояко: погружаться в секс с красотой, оставаясь невинными.

Как и многие влюбленные до него, Фрейд начал свое ухаживание за юной Мартой Бернейс с того, что подарил ей красную розу. В первое лето их помолвки Марта уехала на каникулы и жила в доме с прекрасным садом. Однажды поздно вечером Фрейд написал ей письмо, которое начиналось с обращения к хозяину дома: «Садовник Бюнсов, счастливчик, которому позволили приютить мою дорогую возлюбленную! Почему я не стал садовником вместо врача и писателя? Возможно, вам нужен молодой парень для работы в саду, и тогда я мог бы предложить себя; так я мог бы желать доброго утра маленькой принцессе и, возможно, даже потребовать поцелуй в обмен на букетик цветов»[195]. Фрейду было двадцать семь, когда он написал это, и он только начинал свою медицинскую карьеру. Пройдет девятнадцать лет, прежде чем он опубликует свою эпохальную работу о снах, сделавшую его знаменитым.

Желание Фрейда стать садовником, возможно, и было полетом фантазии влюбленного молодого человека в жаркую летнюю ночь, но тем не менее он действительно был большим любителем садов. На страницах книги «Толкования сновидений» можно найти целый набор цветов: цикламены, артишоки, ландыши, фиалки, гвоздики, цветы вишни, тюльпаны и розы. Фрейда интересовало то, как растительные образы могут одновременно и проявлять, и скрывать сексуальное содержание сновидений[196]. Он писал, что «о самых уродливых и самых интимных деталях сексуальной жизни можно думать и грезить в форме невинных на первый взгляд аллюзий». Эти символы, отметил он, уходят корнями в далекую древность, включая сюда сад Девы из Песни Песней царя Соломона.

Один из снов, который интерпретирует Фрейд, раскрывает страхи молодой женщины перед половым актом. Сон начинается с того, что она спускается с высоты и перелезает через забор, чтобы попасть в сад. Она беспокоится о том, чтобы не порвать свое платье, так как не хочет терять свой респектабельный вид. В руках она несет большую ветвь, покрытую красными цветками, напоминающими цветущую вишню или камелию. В саду она видит садовников, которые расчесывают пряди волос, похожие на мох, которые свисают с деревьев. Молодая женщина останавливается, чтобы спросить, как ветку цветов, подобную той, что она несет, можно пересадить в ее собственный сад. Один из садовников обнимает ее, она сопротивляется, после чего он предлагает отвести ее в ее собственный сад и показать, как можно посадить ветку. Ее стремление к чувственной любви и ее замешательство в отношении жизненных событий очевидны. Есть что-то довольно отталкивающее в образе расчесывания мохнатого мха, в отличие от соблазнительных красных цветов, которые, как она надеется, могли бы расцвести в ее собственном саду. Сад сновидений свободен от ограничений и условностей общества, это место, в котором безопасно интересоваться сексом.

Цветы – это самый простой способ изменить атмосферу в комнате. Обладая талантом влиять на наше настроение, они дают нам возможность немного расслабиться. Они несут в себе намек на что-то хорошее и обещают плодотворность, способствуя расцвету нашей мысли. В венском доме Фрейда на улице Берггассе был только небольшой сад во внутреннем дворике, а из кабинета открывался вид на липы и конские каштаны, которые там росли. Марта выращивала цветы на застекленной веранде и приносила цветы с рынка, чтобы украсить дом. Многие пациенты Фрейда при первом своем посещении удивлялись, обнаруживая, что его кабинет для консультаций был таким удобным и привлекательным. Сезонные цветы, красные тюльпаны, нарциссы или орхидеи, часто украшали стол, на котором были выставлены ценные предметы старины. Сергей Панкеев[197], ставший пациентом Фрейда в 1910 году, вспоминал, что растения делали комнату «живой» и что «все здесь создавало ощущение того, что человек может наконец оставить позади спешку современной жизни, что он защищен от повседневных забот».

Психоаналитик и пастор Оскар Пфистер[198] после смерти Фрейда написал Марте письмо, в котором он вспоминал свой первый визит в их дом в 1909 году: «В вашем доме я чувствовал себя как в солнечном весеннем саду, слышал веселых жаворонков и дроздов, видел яркие цветочные клумбы и предчувствовал богатое благословение лета». Цитата «На цветы приятно смотреть. У них нет ни эмоций, ни конфликтов» приписывается Фрейду. Простота и бесхитростность цветов, должно быть, служила для него контрапунктом в кропотливой работе по раскрытию конфликтов и эмоций его пациентов.

Они также напоминали ему о его путешествиях: корзина орхидей в кабинете, как он однажды написал, создавала у него «иллюзию великолепия и сияющего солнечного света»[199].

Вера в регенерирующие силы природы была весьма выраженной частью австрийской культуры того времени, и Фрейд редко упускал возможность отправиться в горы. Однажды он назвал это «лекарством»[200], которое воздействовало как на разум, так и на тело. Для Фрейда погружение в природу всегда было бодрящим переживанием, которое помогало ему восстановить вкус к жизни.

Однажды, во время одной из горных прогулок Фрейда летом 1913 года[201], когда его сопровождали поэт Райнер Мария Рильке и его любовница Лу Андреас-Саломе, состоялся один разговор. Впоследствии Фрейд написал об этом в эссе, озаглавленном «О быстротечности». Он описывает, как Рильке, восхищаясь красотой пейзажа, не испытывал при этом никакой радости, потому что с приходом зимы вся эта красота обречена на вымирание. Все красоты природы, которые Рильке видел, были для него лишь предвестниками потери. Фрейд пытался убедить своих спутников в том, что быстротечность способна усилить наше наслаждение жизнью, утверждая, что «цветок, который цветет только одну ночь, не кажется нам из-за этого менее прекрасным». Однако ни Рильке, ни Андреас-Саломе ему переубедить не удалось.

Несколько позже, размышляя об этом разговоре, Фрейд решил, что в «чувствительных умах» его спутников, должно быть, действовал некий мощный эмоциональный фактор. Фрейд указывает, что наслаждение эфемерностью красоты требует, чтобы мы открылись для потери того, что мы ценим. Мы сталкиваемся с этим не только любуясь мимолетной красотой цветка, но и во время смены времен года, так что, по его мнению, каждый год с приближением зимы нам приходится немного скорбеть. Переживание скорби, которое Фрейд назвал «бунтом любви против потери», неизбежно влечет за собой боль, а разум «инстинктивно сторонится всего, что ее причиняет». Фрейд пришел к выводу, что неспособность его товарищей разделить его радость в тот день была вызвана «бунтом в их умах против скорби».

Когда мы переживаем серьезную потерю в жизни, мы почти сразу же непроизвольно отстраняемся и замыкаемся. Мы не хотим – не можем – принять слишком болезненную реальность. Скорбь может быть самой тяжелой эмоциональной работой, которую нам когда-либо приходилось выполнять, и нам необходимо сочувствие, какой-то источник утешения, вещь, человек или место, за которое мы могли бы ухватиться в нашем бедственном положении. Однако скорбь различна по своей интенсивности – в зависимости от значимости того, что мы потеряли. На протяжении всей нашей жизни мы сталкиваемся с таким количеством потерь в самых различных формах, что, как пишет Фрейд, мы как будто всегда о чем-то скорбим. И тут жизненный цикл природы может помочь нам, потому что в разгар зимы вера в возвращение весны дает нам то, за что можно держаться. «Что касается красоты природы, – замечает Фрейд, – то каждый раз, когда она разрушается зимой, она снова расцветает в году следующем, так что по отношению к продолжительности нашей собственной жизни ее фактически можно считать вечной».

В жизни мы всегда находимся где-то на грани, проходящей между потерей и обретением. Это танец времени с его повторяющимися циклами потери-восстановления-потери. Мы можем увидеть это в ребенке, бегущем обратно к матери, которую он потерял из виду в парке, а затем вновь убегающем от нее. Мы находим это в играх в прятки, которые завораживают детей определенного возраста. Этот паттерн проходит через всю нашу жизнь – разрывы и воссоединения, которые то разрушают, то восстанавливают самые близкие наши отношения. Он в нашей любви и нашей ненависти, наших достижениях и разочарованиях – это парадокс, лежащий в основе привязанности к жизни и ее ценности. Любовь, которая расширяет наши сердца, делает нас уязвимыми к потерям.