Бывают моменты, когда наш сад просто останавливает меня. Я помню, как однажды меня остановил дельфиниум. Это было в разгар очень напряженного времени как на работе, так и дома. В саду задачи также начинали громоздиться одна на другую: посев следующей партии семян, прореживание салатов и зелени, рыхление грядок. Но в то утро я сосредоточилась на том, чтобы закончить необходимое до приезда гостей на выходные, зная, что скоро в доме будет много людей, которых нужно кормить. Направляясь из дома прямо к морозильной камере в нашем сарае, я проходила мимо дельфиниумов, которые выстроились вдоль дорожки. Я почти миновала последний куст, как вдруг его высокий голубой пик позвал меня, и один из его переливчатых синих цветов особенно привлек мое внимание. Это был цветок на самой высокой стрелке – глубочайший из глубоких оттенков синего, – и сквозь него пробивался свет. Интенсивный цвет привлекает ваше внимание. Он говорит нам: «Смотри! Присмотрись повнимательнее!» И я присмотрелась. Я уставилась в центр этого синего цветочного глаза.

И буквально растворилась, окруженная другими цветочными пиками, мягко покачивающимися вокруг меня; в этой растворенности меня сопровождал черный дрозд, поющий где-то среди живой изгороди. Мои мысли, до этого суетящиеся и хаотичные, притихли. Я почувствовала, как пространство моего сознания расширилось, переместилось к живой изгороди, а затем вверх, к жаворонкам, поющим высоко над головой. Птицы всегда были там. Как я могла быть такой невнимательной, такой глухой к их песням?

Казалось бы, это была простая пауза среди напряженного утра, и все же она изменила весь день, спасая мое мироощущение от волны спешки и безумия, поднимавшейся во мне. И более того, этот момент время от времени возвращается ко мне: иногда как удивление, иногда – как предупреждение. Он – мое напоминание о том, что нужно обращать внимание на красоту, которая меня окружает.

Философ восемнадцатого века Иммануил Кант писал, что мы любим цветы «свободно и по своей воле»[172]. Кант использовал образ цветов для иллюстрации своей концепции «свободной красоты», то есть такой формы красоты, на которую мы реагируем независимо от ее полезности или культурной ценности. Мы узнаем красоту тотчас, как видим ее. Мы узнаем ее, как будто что-то в нас уже знало и ждало ее появления. Красота удерживает наш взгляд и насыщает сознание. Граница между нашим «я» и миром каким-то образом сдвигается, и мы чувствуем себя более живыми, созерцая тот момент расцвета, который она предлагает. Хотя переживание может быть мимолетным, красота оставляет след в сознании, который живет в нем еще долго после ее ухода.

Цветы познакомили Клода Моне с захватывающим миром цвета, тишины и гармонии: «Возможно, именно цветам я обязан тем, что стал художником», – писал он[173]. Сначала он выращивал свои водяные лилии, даже не думая о том, чтобы писать их. Для него садоводство и живопись были частью одного и того же художественного процесса. Во время Первой мировой войны он оставался в своем саду в Живерни, отказываясь расставаться со своими цветами, даже когда вражеские войска были уже совсем рядом.

Зигмунд Фрейд тоже очень любил цветы. Мальчиком он бродил по лесам близ Вены, собирая образцы цветов и редких растений[174]. По словам его биографа Эрнеста Джонса, Фрейд развил «необыкновенно близкую связь с цветами»[175], став чем-то вроде ботаника-любителя. Природная красота питала творческую энергию Фрейда, и во взрослой жизни он регулярно уединялся в горах, чтобы гулять и писать. Во время долгих летних каникул в Альпах он делал все, чтобы передать свою любовь к природе своим детям, уча их распознавать полевые цветы, ягоды и грибы. Фрейда завораживала та власть, которую красота имеет над нами: «Наслаждение красотой, – писал он, – это чувство, обладающее своеобразным, слегка опьяняющим качеством», и хотя красота не может защитить нас от страданий, она может, как он выразился, «многое компенсировать в этой связи»[176].

Как мы, в наше время, объясняем чувство опьянения, описанное Фрейдом? В чем секрет власти красоты над нами? Интуиция подсказывает, что наша реакция на красоту связана с нашей способностью испытывать любовь, и исследования подтверждают это. Семир Зеки, профессор нейроэстетики Университетского колледжа Лондона[177], считает, что наша потребность в красоте заложена глубоко в биологическом устройстве человека. Его работа показала, что, независимо от источника красоты или сенсорных стимулов, связанных с ее восприятием, переживание красоты неизменно сопровождается уникальным паттерном нейронной активации, который явно заметен при сканировании мозга.

В первых экспериментах Зеки участвовали люди, которых он знакомил с музыкой и произведениями искусства, в том числе с картинами Моне. Затем он решил расширить область своих исследований, включив в них концептуальную форму красоты. Он ввел «красивые» математические уравнения и включил в свою выборку группу математиков. Участникам его экспериментов был предоставлен ряд визуальных образов, музыки и уравнений, их реакции соответственно записывались. Переживания, которые они сочли прекрасными, вызывали одинаковую активность в медиальной орбитофронтальной коре, передней поясной извилине и хвостатом ядре – областях мозга, которые являются частью наших трактов удовольствия и вознаграждения[178], а также связаны с чувством романтической любви. Эти проводящие пути играют также важную роль в интеграции наших мыслей, чувств и мотиваций. Они связаны с нашими дофаминовыми, серотониновыми и эндогенными опиоидными системами и подавляют наши реакции на страх и стресс. Следовательно, красота одновременно и успокаивает, и оживляет нас.

В природе простые геометрические формы[179] в наиболее концентрированном и привлекательном виде выражены в красоте формы цветка. Полевые цветы, например, обычно имеют пять лепестков, подчиненных пятиугольной симметрии. Но какой бы сложной или простой ни была структура любого цветка, она демонстрирует пропорции, баланс и гармонию, и мы реагируем на это так же, как реагируем на ритм и гармонию в музыке. Такая реакция, возможно, связана и с выводами Зеки о математической красоте, поскольку на эволюционном пути человеческой культуры ботанические паттерны, несомненно, сыграли определенную роль в пробуждении человеческого разума к восприятию абстрактной красоты и математической формы.

Цветущие растения впервые появились на планете вслед за эпохой динозавров. Удерживаемые землей, растения должны пользоваться услугами окружающих себя особей, чтобы размножаться и расселяться. Огромное разнообразие цветов и оттенков, узоров и ароматов, рожденных в процессе эволюции, служат не для того, чтобы соблазнить или заинтересовать нас, а для того, чтобы привлечь летающих существ.

Цветы – это мастера биологической сигнализации, призывающие насекомых, птиц и летучих мышей обещаниями сладкого нектара. Аромат подает сигнал о том, что цветок готов к оплодотворению, что особенно важно для ночных опылителей, например мотыльков, которые прокладывают свой путь в темноте, следуя вдоль ароматических троп. Часть этой обонятельной коммуникации вполне честна, часть – соблазн: запахи, действующие как феромоны, вызывают брачное поведение, а остальное – простой обман: сладкий запах нектара там, где его нет.

Однако по большей части отношения насекомого и цветка строятся по принципу взаимной выгоды. Насекомое откликается на «предложение» цветка и входит в цветочную опочивальню; цветок получает необходимую ему помощь в размножении, а насекомое взамен собирает сладкий нектар. Такие двусторонние отношения возникли в результате процесса коэволюции, и в этом есть преимущества для обеих сторон. Иногда взаимоотношения строятся на правах эксклюзивности: цветок нацелен на один вид насекомых, который, в свою очередь, остается верным данному виду цветка. Наиболее ярким примером коэволюции цветка и насекомого является орхидея Angraecum sesquipedale с цветком в виде белой шестиконечной звезды. В 1862 году Чарлзу Дарвину был прислан образец[180] этого мадагаскарского цветка. На тот момент не было известно ни одного насекомого с хоботком, достаточно длинным, чтобы достать нектар на дне тридцатисантиметрового шпорца[181] и опылить это растение. Дарвин, уже зная о коэволюции, соответственно предположил, что должно существовать и насекомое, еще пока не открытое, способное собирать нектар на таком расстоянии от поверхности цветка. В то время его размышления были встречены скептично, но сорок лет спустя была обнаружена бабочка-бражник с удивительно длинным хоботком.

Что труднее объяснить с помощью теории коэволюции, так это отношения, существующие между насекомыми и цветами, которые практикуют сексуальную мимикрию. Возьмем пчелиную орхидею, чьи яркие отметины так точно имитируют раскрас пчелиной самки, что они способны привлекать пчел-самцов, чтобы те садились на них. Дарвин полагал, что в конечном итоге какая-то скрытая выгода (например, тщательно скрываемый источник нектара) наконец обнаружится и объяснит, почему эти пчелы готовы потратить так много энергии, пытаясь спариться с цветком, но этого так и не произошло. Но объяснение нашлось и заключается оно в определенной форме нейронного прайминга.

Нервная система даже самых маленьких существ зависит от дофамина или близкородственных молекул, которые инициируют поисковое поведение. Хотя система вознаграждения у человека гораздо сложнее того, что мы обнаруживаем у пчелы, однако и здесь обещание может порой перевешивать результат. Награды, анонсируемые цветами, стимулируют поиск пчелой корма за счет действия дофамина, и эксперименты на шмелях показали, что, если этот нейротрансмиттер блокировать, пчелы перестают искать нектар[182]. Подобный эффект помогает объяснить, почему насекомые остаются верными цветам, которые ничего им не дают.

Например, есть цветы, которые привлекают мух-самцов благодаря испускаемым феромонам, а также своим отметинам на лепестках, напоминающим раскраску самки мухи. Эта сексуальная мимикрия настолько эффективно монополизирует брачные инстинкты мухи-самца, что он эякулирует на цветок, при этом нагружая себя пыльцой. Это своеобразная «порнография насекомых» в действии. Биологи называют подобное явление сверхнормальным стимулом; «сверх» – потому что притяжение к нему оказывается сильнее влечения к реальной вещи. Такие сверхстимулы обычно представляют собой преувеличенные ключевые сигналы окружающей среды – например, узоры и метки, – отвлекающие инстинкт от функции, для которой тот был изначально предназначен. Но, как и люди, не все насекомые одинаково восприимчивы. Есть некоторые виды пчел, которые просто перестраховываются, возвращаясь только к цветам, предлагающим небольшое, но надежное количество нектара.

Нектар – не единственное вещество, которое могут собирать насекомые; бывают случаи, когда это сам аромат цветка. Самцов пчел-эвглоссинов, обитающих в тропических лесах, называют пчелами-парфюмерами, поскольку они собирают образцы ароматических веществ с каждого цветка, который посещают, затем смешивают их, создавая свой собственный индивидуальный аромат, и хранят их в специальных мешочках на задних конечностях. В совокупности эти пчелы опыляют более 700 различных видов орхидей, произрастающих в тропическом лесу. Считается, что разнообразие цветочных нот в индивидуальном аромате указывает на обширность путешествий трутня и его навыки в поиске пищи. В любом случае ароматы, которые они собирают, помогают им найти себе пару.

Подобно пчелам, мы получаем наслаждение от цветов. Масштабы цветочных рынков говорят сами за себя. Цветы разговаривают с нами на уровне, который трудно осознать, мы бессознательно реагируем на их приглашение, которое гласит: «Подойди ближе, понюхай меня, возьми меня, унеси меня с собой…». Одни цветы отличаются чистотой своих форм, другие – простотой, в то время как некоторые весьма соблазнительны – даже эротичны. Цветы пробуждают в нас красоту, и, как и пчелы, мы можем быть им верными: у большинства из нас есть свой любимый цветок.

Фрейд, например, питал особую любовь к орхидеям. Каждый год в день его рождения коллеги, друзья и пациенты дарили ему цветочные подарки. Молва об этом разошлась столь широко, что венские флористы запасались к этому дню заранее. На семидесятипятилетие Фрейда, по словам одного из его старых друзей, Ханнса Сакса, «орхидеи всех возможных видов и цветов были доставлены целой тележкой»[183]. Однако его любимую орхидею нельзя было найти ни в одном цветочном магазине. Это была Nigritella nigra, альпийская орхидея с темными, пурпурно-красными цветками и восхитительным пряным ароматом шоколада и ванили. У сына знаменитого психиатра, Мартина, этот маленький цветок вызывал воспоминания[184] о том времени, когда вскоре после свадьбы его родители гуляли в горах. Они заметили группу этих редких цветов, и Фрейд поднялся по крутому травянистому склону, чтобы сорвать букет и подарить его своей любимой Марте.

Американская поэтесса Хильда Дулитл (известная под псевдонимом «Х. Д.»)[185] была пациенткой Фрейда в начале 1930-х годов. Однажды она принесла ему в подарок нарциссы, и их пьянящий аромат оказал на него такое влияние, что она почувствовала, что, как она выразилась, «невольно проникла в его подсознание». Конечно, ничто так эффективно не раскрывает наше бессознательное, как наше обоняние. Сладкий, некоторые сказали бы, приторный аромат нарциссов был, как заявил ей Фрейд, «почти самым моим любимым ароматом». Дикие «нарциссы поэта»[186], как он назвал их, росли на влажных лугах вокруг дома в Аусзее, неподалеку от Зальцбурга, который они с Мартой арендовали для семейного отдыха, когда их дети были маленькими. Для Фрейда это место было «раем». Он также рассказал Х. Д., что для него был только один цветок дороже нарцисса – «несравненная, благоухающая гардения», которая всегда улучшала его настроение. Запах этого цветка напоминал ему о времени, когда он жил в Риме и каждый день покупал свежую гардению для своей петлицы.