Талейран глядел на меня с плохо скрываемым раздражением, что радовало и давало определенные шансы на удачный ход переговоров. Всегда лучше застать противника на неподготовленной позиции. А уж такого ловкого, как бывший епископ Отенский, — тем более.

— Думаю, вы не поверите, если скажу, что сердце рвалось сюда и терзалось в разлуке.

— Не поверю.

— Тогда сформулирую по-другому: мне, а вернее, тем, кто стоит за мной, — я сделал многозначительный жест, давая возможность подумать, что я имею в виду принца Конде, — было очень интересно узнать, кто еще играет в эти шахматы. А то ведь странно получается: белые, всякая чернь и еще не пойми кто, какие-то серые…

Талейран нарисовал на лице любезную улыбку, столь же неотделимую от царедворца, как пудреный парик:

— Насколько мне известно, его высочество давал вам несколько иные наставления.

— Да, но это было еще до того, как принц закончил позировать для портрета. Согласитесь, выполнять его поручение, не разузнав предварительно, кто прислал к этому достойному человеку мертвого художника, было бы крайне неосмотрительно.

— А вы, стало быть, человек осмотрительный?

— Все мы действуем в меру сил.

— По-моему, барон, у вас их опасный избыток. И это, — улыбка на его губах стала чертовски недоброй, — мешает упорядоченной работе мозга. Но все же, — Талейран поправил торчавшее в чернильнице перо, — вы мне определенно нравитесь. Вас отличают ловкость, отвага и, что немаловажно, удача. Я просил де Морнея доставить вас сюда, желая увидеть своими глазами, что вы собой представляете. Надеюсь, вы не собираетесь стрелять в меня или рубить саблей?

— Это было бы глупо.

— Рад, что вы это сознаете. Тогда, будьте столь любезны, уберите оружие. Оно наводит меня на мысль, что собеседник мало чем отличается от злобного пса. А для него аргумент один — палка. Если бы я числил вас таковым, поверьте, дорога в Париж стала бы последней в жизни столь многообещающего офицера.

— Что ж, — я засунул пистолет за пояс и прислонил клинок к стене, — вот мы и увиделись и, надеюсь, вполне присмотрелись друг к другу. Признаюсь, я достаточно услышал, чтобы осознать — полагаться на вас не стоит.

— Кому полагаться?

— Франции и принцу Конде, — горделиво объявил я, думая про себя, что вряд ли сыщу кого-нибудь, кто мог бы в здравом уме разделять другую позицию. Во всяком случае, без риска поплатиться за наивность кошельком, головой и всем, чем только можно.

— Да, вы правы, — согласился мой собеседник. — Франция — это абстракция, совокупность территорий и великое множество людей, числящих друг друга непримиримыми врагами. Нет никого, ни единого человека, на которого могла бы положиться Франция. Что же касается моего старого приятеля Конде, он храбрый солдат, но, увы, не политик. Куда ему думать о судьбах мира! Его способности ограничены исключительно войной, диверсиями и обходными маневрами.

В вас я вижу несколько больше здравого смысла, чем в нем, и только поэтому, месье, продолжаю аудиенцию. О да, конечно, вы мните, что застали меня врасплох, навязали условия встречи, — министр продолжал улыбаться. — Не тешьте себя иллюзиями. Конечно, вы проявили несколько больше прыти, чем я ожидал, браво. — Талейран с нескрываемой издевкой похлопал в ладоши. — Но это мало что меняет. В любой миг я могу прервать нашу беседу печальным для вас образом. Вы, конечно, слышали об ублиетках?

— Конечно. Это каменная труба, оснащенная множеством отточенных лезвий, сверху закрывается опускающейся частью пола…

Я побледнел. Это устройство довольно часто встречалось в замках эпохи Возрождения. Само название его происходило от глагола «ублие», то есть «забывать». Одно движение ноги, скрытая педаль опускала фальш-плиту, и тело обреченной жертвы падало в трубу, пролетая сквозь адскую мясорубку. До самого низа долетал лишь фарш в обрывках одежды.

— Так вот, эта комната, исключая место, где я сижу, — одна сплошная ублиетка. И потому вопрос, вы ли застали меня врасплох, или я заманил вас в западню, разумней не поднимать.