Книги

Заря цвета пепла

22
18
20
22
24
26
28
30

— Ты думаешь иначе?

— Да куда уж мне! Я ж так, побелить, покрасить. Хотите, уток настреляю, хотите, песен напою.

— Нет! Песен точно не надо. — Наполеон, как и многие корсиканцы, имевшие итальянские корни, был горячим почитателем классического бельканто. Похоже, лисовская манера исполнения вызывала у него чувство, близкое к зубной боли. — Лучше поведайте мне, гражданин лейтенант, в чем вы усматриваете авантюру?

— Да как сказать… Вот еду я себе и думаю: чего бы ради я поперся в те края, если б мне не припекало в том месте, где седло соприкасается с моим благородным организмом? Ну, вот крестоносцы, допустим, понятно. Им вынь да подай Гроб Господень и весь прочий набор реликвий и сувениров. Александр Македонский — тоже понимаю, у него это была ступенька карьерного роста. Батюшка у него был героический, да к тому же царь. На вторых ролях сидеть не хотелось, а тут его, как первого Александра, прибывшего из Македонии, жрецы объявили живым богом. Так сказать, путь наверх. Цезарь так вообще всех превзошел. Этот великий человек, с одной стороны, контролировал поставки в Рим пшеницы, с другой в перерывах между подсчетом бушелей зерна и прогулками к пирамидам — проводил ночи с Клеопатрой, которая, я вам доложу, знала, что делать с мужчинами… Но мы-то чего в те края премся?

— Египет — это ключ к Индии, а Индия — мягкое подбрюшье Британской империи.

— Шо, правда? — Лис почесал затылок. — Я потрясен. Может, оно и ключ, вам, мой генерал, виднее. Но только ключ от такого черного хода, шо пока до Индии от тех задворок дойдешь — семь пар сапог износишь. Как по мне, так Директория просто зарабатывает популярность на теме Цезаря с Македонским. А вам отдуваться.

Вот, скажем, захватили вы Египет, ура-ура, мы победили и враг бежит — шо дальше? Пока английский флот на Средиземном море всех шугает, нашей армии в тех краях делать нечего. Она завязнет, как слон в болоте. Лягушек, может, и немерено потопчет, а толку-то?

Лицо Наполеона было мрачно. Он хотел услышать мнение простого офицера, а теперь жалел о своей неосторожности.

— Лично я думаю, — продолжал Рейнар, — Директория попросту решила от вас избавиться. В смысле, победит — слава богу. А не победит, что вернее, — на все воля, как там его бишь, Всемирного Разума. Оркестр, пучок лаврушки, вечная память и со святыми упокой. Даже если после разгрома вернется, все одно уже не любимый сын Марса, а так — внучатый племянник. Вчерашняя хохма в Париже уже не хохма!

Серые глаза Бонапарта пылали гневом. Он не знал, чего желает больше: приказать словоохотливому гасконцу немедленно заткнуться или, наоборот, пусть говорит все без утайки. Его давно обуревала неприязнь и презрение ко всей этой нелепой говорильне, этой стае напыщенных фанфаронов, отчего-то решивших, что смогут управлять Францией. Он помнил, как напряглась эта гнилая адвокатская свора, когда там, в Италии, он повел себя не как послушная марионетка и показал себя почти единовластным сюзереном захваченной территории.

Да, он давно не питал иллюзий. Поставив во главе египетского похода столь популярного в народе и, главное, в армии полководца, продажные спесивцы желают просто удалить его из страны, втайне надеясь на поражение, а то и гибель. Чуют опасность со стороны любимца армии, способного в одночасье снести этот тухлый балаган.

Дела обстояли именно так. Но Бонапарта злило, что это понимал не только он, но и один из младших офицеров. Как минимум один!

Вера в правильность приказа, в непогрешимость полководца — залог победы. А какая уж тут вера, когда всякий будет считать тебя обманутым простофилей? «Нет, этому не бывать», — думал Наполеон, молча глядя на мелькавшие по обе стороны дороги виноградники, широко и вольготно пригревшиеся на залитых солнцем холмах. Он оглянулся и поймал взглядом ехавшего чуть поодаль Жюно. Уж этот, во всяком случае, не станет высказывать столь дерзкие мысли, да еще столь насмешливо. Он верит в его звезду и готов идти до конца в любое пекло. И вместе с тем разве он не ловок, разве не умен? А гасконец и впрямь несносен. Следует отослать его к эскадрону, пусть займется подготовкой солдат. Работы им на том берегу моря предстоит немало…

— Одна беда, — вздохнул генерал, отворачиваясь, чтобы не подать виду не в меру проницательному офицеру. «Одна беда, — повторил он про себя, — я думаю так же, как он…»

* * *

Я открыл дверь и, галантно поклонившись, осведомился:

— Не помешаю?

Уверен, когда я соберусь предстать пред судом Всевышнего и для освежения памяти самые яркие эпизоды жизни пронесутся хороводом перед внутренним моим взором, лица тех, кто находился в этой комнате, вспомнятся среди первых. Ни одному, даже самому великому, артисту на подмостках не изобразить бури чувств, которая отразилась на лицах собравшихся, — недоумение, гнев, радость… всего и не перечтешь.

Как я уже имел возможность слышать, одним из присутствующих был лорд Габерлин. Второй же, отпрянувший при моем появлении, в считаные мгновения взял себя в руки и любезно поклонился в ответ:

— Прошу извинить, барон, я не ждал вас так скоро.

Хозяин потайной комнаты был невысок ростом и не слишком хорош собой. Внешность его можно было бы назвать даже отталкивающей, когда бы не глаза — умные, проницательные, притягивающие, словно магнит. Мой собеседник опирался на толстую палисандровую трость с вызолоченной рукоятью в виде орлиной головы. Одно плечо у него было выше другого, стоял он как-то криво. Он был хромец, но при этом двигался легко, я бы даже сказал, изящно.