– Нужно, чтобы она выдержала меня.
Он окидывает стеллаж взглядом.
– Вот эта подойдет. – Он снимает моток желтой веревки средней толщины.
– Мне отрезать ее самой? – спрашиваю я, но он не отвечает.
Он смотрит мне за спину. Я оборачиваюсь и вижу в двух шагах маму, зажимающую ладонью рот. В ее лице ни кровинки.
– Ты чего? – спрашиваю я.
Консультант нервно пятится.
– Ты чего? – спрашиваю я снова.
И тут я понимаю, что она смотрит на веревку у меня в руках. И я вспоминаю утро, когда узнала про Ингрид. Прежде чем мне сказали,
– Мам… Ты же не думаешь, что я…
У нее трясутся руки.
– Мама, это не то, что ты думаешь.
– Ты была такой злой. – У нее дрожит голос. – Воспринимала в штыки психотерапию. Не рассказывала, как у тебя дела. Я пыталась говорить с тобой, но ты отталкивала меня. Я беспокоилась о тебе
– Мама, – говорю я. – Я бы никогда так не поступила.
А потом, в узком проходе строительного гипермаркета, среди миллионов гвоздей и болтов, крючьев и шлангов, катушек с леской и крошечных лампочек, веревок и цветочных семян, я шагаю вперед и обнимаю маму впервые за несколько месяцев. Ее руки сжимают мою футболку на спине, и я чувствую, как тяжело вздымается ее грудь, как она старается сдержать слезы. Она вдруг становится такой маленькой, такой хрупкой. Не задумываясь, я шепчу: «Со мной все хорошо, все в порядке, все хорошо», – снова и снова, пока она не начинает дышать нормально. Наконец она отпускает меня и, отступив на шаг, берет меня за подбородок и говорит:
– Поклянись.
– Со мной все хорошо, – говорю я. – Клянусь.
Вернувшись домой, я захожу к отцу в кабинет и веду их с мамой во двор. Мы проходим мимо моей одинокой машины, мимо их огорода, спускаемся с пригорка, огибаем невысокие деревца и оказываемся у моего дуба. В солнечном свете он особенно хорош.
– Вот над чем я работаю.
Лестница, которую я прибила к стволу, выглядит прочно и надежно; доски, которые я успела закрепить, отходят на шесть футов от ствола, поддерживаемые прочными подпорками.