Разморенный весенней истомой, я лево вытянулся возле своего этюдника[11]) с неоконченным наброском. Сквозь розовый ажур цветущих миндалей дразнило небо неуловимой воздушной дымкой.

У самого уха озабоченно жужжала пчела, выбирающая последний нектар из душистого подснежника-галантуса, широко раскрывшего свой изящный белый колокольчик. Внизу едва слышно рокотал прибой. Легкий ветерок, набегавший по временам с моря, нес с собой ароматную волну цветущего миндаля. Мой приятель, татарин Мамут, ворчал в стороне: «А, шайтан игмежа!» Он уселся в место, поросшее игмежей[12]), ругаясь и почесывая свои волосатые ноги. Нурасов, второй мой спутник, прислонившись к большому камню, увитому плющем, попыхивал папироской и мечтательно смотрел вдаль.

Закрыв глаза, я бездумно отдавался сладостному покою. В мозгу ярко проносились тали, только что виденные с вершины горы Кастель, с которой мы спускались. Уходящий зигзагообразный берег замыкался фиолетовым Аю-Дагом. Направо, над старинной деревней Биюк-Ламбат, высилась красавица скала Парагельиен, вся в нежной, синевато-голубой дымке.

Воображение рисовало сложную сетку избродивших по Таврии народов: кимерийцы, тавры, скифы, сарматы, печенеги, хозары, готы, греки, генуэзцы. Какое сложное месиво расовых и национальных сплавов! Полуголые первобытные люди, одетые в шкуры диких зверей, перемешались с толпами людей в причудливых костюмах самых разнообразных цветов и покроя. Чудился какой-то сложный орнамент из древнего оружия: топоров, секир, копий…

Воображаемый круг замыкался всадниками в поласатых кафтанах, скакавшими, прильнув к луке седла. За плечами у них колчаны со стрелами и луки в руке. Это — татары, нахлынувшие в Крым около 1224 года.

Образы расплылись, сменились чем-то легким, ароматным, падавшим на меня целым роем. Отмахиваясь от него, я больно ударился рукой об этюдник, и… проснулся.

На меня сыпались массами розовые лепестки миндаля, принесенные предутренним порывом ветра. Слиняла бирюза неба. В просвете деревьев было видно море — сердитое, хмурое. Серые валы заснежились вдоль гребней. Испуганно трепетали в воздухе листья прошлогоднего репейника. Молодая прозелень дрожала, нетерпеливо и затаенно ожидая дождя. Новый порыв ветра подхватил листья репейника вместе с моим походным зонтом и понес их к обрыву…

Вслед за ним бросился Мамут, крича на ходу: «гайда, чапик евде, гайда[13]). Зонт зацепился за ветку, Мамут, спотыкнувшись о пень, всем телом рухнул на зонт, и я с грустью услышал треск ломающихся спиц. Мамут виновато бросил к моим ногам изуродованный зонт, крикнул: «я пошла!», и быстро стал сбегать по тропинке вниз. Первые крупные капли дождя уже коснулись щек…

— Берите ящик и бегите за мной! — заволновался Нурасов.

Я бросился за ним. Мы подбежали к дереву причудливой формы с серовато-фиолетовой чешуйчатой корой.

Сквозь редкую листву пробивался все усиливавшийся дождь. Зонт мой не раскрывался, несмотря на мои и Нурасова старания.

К нам донесся призывный крик Мамута: «кем да, кем да!»[14]) — затем свист.

Очевидно, татарин нашел надежное убежище и звал нас.

Холодные струйки воды побежали по спине. Торчавший веером из-под фуражки Нурасова носовой платок стал прилипать к его обросшему лицу_;

— Нет, мы здесь долго не выдержим, — заявил я, — а к Мамуту далеко. Давайте укроемся под тот наклонный камень, у пня!

Мы перебежали уже под сплошным потоком дождя. Прикрытие, выбранное нами, было удачным: часть плоской скалы, задержавшейся огромным пнем, свободно поместила под собой нас обоих.