— Весной, когда можно будет подниматься на горы, я приду навестить вас и приведу вам помощника, потому что мое место займете, конечно, вы. А теперь, прощайте, — говорил профессор Лебедеву взволнованным голосом.

Потом он в последний раз окинул взглядом темные траншеи под снегом, обхватил руками и ногами веревку и спустился по ней вслед за ящиком.

Все это делалось на сильном ветру, в неперестававшую метель.

Лебедев и Ибрагим, державшие конец веревки, почувствовали, как исчезла тяжесть, тянувшая ее вниз. Это значило, что профессор перерезал веревку. Но увидеть, как кончился его спуск, они не могли. Чтобы узнать это, нужно было ждать весны…

С уходом Кондрашева и Али на обсерватории стало тоскливо. Лебедев теперь один должен был изучать те причудливые кривые линии, которые царапали на графленых бумажных лентах острые жала барографов и ветромеров.

Но скука и вой метели — все это должно было оставаться на обсерватории до весны и ко всему этому необходимо было привыкнуть. Необходимо было привыкнуть и к трупу на крыше…

Кондрашев спустился благополучно. Когда он перерезал веревку, то был уже вне метели; на несколько шагов ниже кончался снег, и еще через несколько шагов он смог взять мальчика на руки и итти с ним по твердой земле. Метель, снег, мороз — остались наверху. Здесь было тихо, заметно теплей, и для человека, привыкшего к горным туманам, как-то необычайно ясно.

С мальчиком на руках, Кондрашев прошел километра два по шоссе и, сокращая путь, свернул на проложенную в густом лесу и круто спускавшуюся тропинку. Сначала земля была сырая, между деревьями бежали ручейки от таявшего снега, но чем ниже, тем становилось суше. Профессору сделалось жарко, и он постепенно сбрасывал с себя одну за другой части теплой зимней одежды.

Впереди, между деревьями мелькало море. Отсюда, сверху, казалось, что оно не лежит, а стоит высокой стеной, сделанной из невиданного синего хрусталя. И жемчужно-белая полоска прибоя легла там, где море сходилось с берегом.

Это море, которого столько времени профессор не видал так близко, разбудило в нем много красивых и грустных в своей отдаленности воспоминаний. С бьющимся сердцем, с прерывающимся дыханием, Кондрашев все скорей и скорей спешил вниз, спотыкаясь о корни деревьев, скользя на камнях, и на его руках спокойно спал Али.

Только теперь Кондрашев как следует почувствовал, как он устал за двадцать лет жизни на Яйле, и, спускаясь, к морю, думал, что он имеет право отдохнуть.

Километров за пять до города, Кондрашев догнал татарина, ехавшего на линейке. Татарин согласился посадить к себе мальчика…

Каменные бассейны с чуть капавшей в них из фонтанов водой, ребятишки, понукавшие нагруженного осла, груды арбузов и дынь, сложенные под навесами крохотных лавчонок, — все это радовало и трогало Кондрашева. Ему казалось, что он умирал и теперь вдруг снова вернулся к жизни.

В больнице пришлось долго и много рассказывать о том, как был найден мальчик. Устроив Али, Кондрашев, почти не отдыхая, сейчас же пошел на набережную.

Море было неспокойно. В наступавшем вечере гас его зеленоватый блеск, но пенистые гребешки волн вспыхивали белыми искрами, бежали к парапету набережной, стукались об него и рассыпались на тысячи брызг.

В гавани, на молу светил маяк. Он все время менял цвета: три секунды горел красный фонарь, три секунды — зеленый и, казалось, кто-то веселый, одноглазый подмигивает кому-то спрятанному за вечерней мглой.

Профессор вышел на пляж. Погода для купанья была слишком холодна, и на пляже никого не было. Волны вставали перед отмелью причудливыми завитками, падали с громким хлопанием и потом, растекаясь между камнями, далеко вползали на берег.

Профессор, как ребенок, радовался этим холодным волнам, швырял в них камушки, кричал им что-то приветственное, подставлял себя под их брызги.

Позднее он ужинал в ресторане на набережной, на улице ярко горели фонари и везде было так много оживленного, суетившегося народа.

Облизывая снопами света мостовую, тротуары, людей, а иногда и море, по улице проносились автомобили, оставляя за собой легкий, приятный запах бензина. В гавани зеленым глазом скользила моторная лодка, и слышно было мерное постукивание ее машины.