Ее отлучки продолжались до самого моего отъезда в двадцать четыре года, только участились до двух, а позже трех раз в месяц.
У меня было несколько версий происходящего. По одной из них заботило только одно – не узнать ненароком, непредназначенные для меня детали ее частной жизни. Если же это не частная жизнь, почему надо скрывать от меня. В том или ином случае я требовал от себя быть готовым по первому ее сигналу вмешаться в этот поток ее жизни в той степени, которой она пожелает.
Но исчезала она не полностью. Что-то оставляла. Записки. Было очевидно, что готовила она их заранее – непосредственно перед исчезновениями была исключительно занята. Записки «что делать и что стараться не делать» я находил на видных и открытых местах на столе в гостиной или на кухне. Но охотился я не за ними, были еще и другие – менее важные, но куда более интересные. Размышления, откровения, а иногда маленькие секреты. Ничего важного или серьезного.
Некоторые секреты заставляли задумываться или оставляли в недоумении, а иногда попросту загоняли в тупик. К моменту ее возвращения я осмысливал их в той или иной степени, и она подтверждала мою догадливость, поправляла или дополняла. Одна записка была обязательной. Я находил ее последней – она была спрятана с особой тщательностью. Но после ее обнаружения я был в достаточной степени уверен, что ни одна другая не осталась невостребованной. На ней было только два слова «не торопись».
Мне двадцать один. Пятница. Она уходит внезапно, но странно – совсем не встревожена. Возбуждена? Да. И еще – готовая к чему-то особенному. Не теряя время, отправляюсь на охоту. «Я дала тебе корни, потом мы вырастили крылья, я обрубила корни, чтобы ты мог взлететь, пришло твое время сделать то же самое». Я в недоумении – сомневаясь, она ли это вообще.
Вот так… между прочим… на листке. Ее нерушимое правило – не доверять важное бумаге или телефону. И опять – она никогда ничего не делала, предварительно тщательно не продумав детали. Просит ли она освободиться от нее и взлететь, освободить ее и дать ей свободу. В конце концов, решил, что подразумевается и то и другое.
Она непрерывно воевала за мою независимость. Почему-то ей это было важнее, чем мне. В моем понимании, ее усилия были излишни. Она не оказывает влияния, а у меня нет потребности в нем. Я мог, конечно, принимать решения, не конфликтующие с ее мнением, но только потому, что это было мое мнение, и нет ничего предосудительного в том, что наши мнения совпадают.
Пишет ли она о моей эмоциональной привязанности к ней? Что в этом предосудительного и зачем это надо менять?
«Корни и крылья» имеют для меня особое значение, и она это знает.
ПРОЩАНИЕ
О чем она? О моей эмоциональной привязанности к ней? Что в этом предосудительного и зачем это надо менять?
Что-то произошло или все еще происходит. Продолжаю искать. Где-то должна быть подсказка. Ничего. Даже обычное «не торопись» не нахожу. Смиряюсь и прекращаю поиски. Доживем до завтра – тогда и пообщаемся.
Ах да, пятница. Отправляюсь к шкафу за чистым бельем. Сверху достаю ароматную отглаженную пачку. Она цепляется за полку над ней. Что-то лишнее в стопке. Начинаю аккуратно перекладывать белье на стол. В самом низу последний пакет аккуратно прикрывает коробку. Незнакомую. Разглядываю, пытаясь найти какие-нибудь пометки. Ничего. Похоже, имею все права открыть. Только страх, что раскроется тайна ее исчезновений или что-то еще, не желаемое быть раскрытым, сдерживает меня. Что бы это ни было, она не пытается это скрыть.
Приоткрываю ящичек. В нем, тесно прижавшись друг к другу, лежат конверты и мне не надо заглядывать в них, чтобы понять, что прячется под их запятнанными одеяниями.
Оставляю свидетельства своего неожиданного открытия лежать в аккуратном беспорядке. Выхожу в нервный колючий ветер, с раздражением хлыстающий по лицу острыми свирепыми пригоршнями песка и грязи. Глупые деревья под гривами сухих ветвей обступили меня, неугомонно, надоедливо колыхаются грязно-перезрелыми листьями, которым давно пришла пора умереть, а они, упрямые, держатся за свои истоки, воспользовавшись самой весенней осенью, которую я только могу припомнить.
Такой осень виделась день или два назад. Теперь под суровые звуки густого рокота, мятущегося гула картина менялась. Обшарпанные стены домов обнажили свои голые изуродованные тела сквозь кожу растресканной, местами осыпавшейся штукатурки и облезлой побелки. Лохматые иссиня-темно-серые, то ли рваные облака, то ли осиновые рощи распарывают свои сумрачные животы антеннами крыш, нелепо насаженных на обрывающиеся в небо стены.
Это не сам шторм страшит своей сокрушительной силой, готовый разрушить не только город, но и историю, на которой тот взращен, а беда, которую он предвещает. Какова она сама, если так выглядят ее вестовые?
«Это всего лишь письма. Существует по меньшей мере две дюжины разумных и безобидных объяснений того, как письма оказались в нашем бельевом шкафу» – безуспешно пытаюсь убедить себя. Звучит настолько неубедительно, что даже не пытаюсь возражать.
Почему Алёна отдала письма маме? А если не отдавала, то как они оказались погребенными под стопкой белья? Зачем мама мне их подбросили!? Почему именно сегодня!? Происходящее, каким бы оно ни было, всегда находило в моих мозгах объяснение, не важно, продуманное и обоснованное или случайно подвернувшееся под руку. Открытия того дня были не просто необъясняемы, они были противоестественны.
Я сделал несколько глубоких вдохов и осмотрелся. Надо все забыть, а потом свежими силами для начала хотя бы понять загадку прежде, чем пытаться ее разгадывать.