– Ты хочешь сказать, что я обречен и вина в ней? И что значит – соревноваться? Это не ты с ней – она не может соперничать с тобой. Ты мне даешь то, что она не может дать. Она ограничена в своих возможностях – ты безгранична.
– И для кого-то другого этого было бы достаточно – не для тебя. Она установила твой стандарт женщины на таком уровне, к которому никакая другая женщина не сможет приблизиться, – продолжала Алёна.
– Ты не уступаешь ей ни в чем. Да и как можно сравнивать. Ты не претендуешь на ее роль, и я не припоминаю, чтобы она когда-нибудь посягала на твою.
– Я исчезну. Я растворюсь в тебе. Меня не станет. Моя любовь к тебе больше, чем я сама, – заученными словами, не веря себе, отпихивалась от меня Алёна.
– Поверь, мне точно так же страшно, как и тебе. Наверное, это нормально. Так должно быть. Мозг не создан воспринять любовь. И не надо. Любовь создана для сердца, не для ума. Вспомни все романы о любви. Хоть один из них был о счастье? Всегда только боль, страдания, смерть.
Алёна смотрела на меня с испугом, что я вот-вот смогу убедить ее. Обнадеженный, я продолжал.
– Мы не должны подстраиваться под этот формат. Ты никогда не подчинялась никаким правилам. Препятствия для тебя привлекательнее, чем тетерев для спаниеля. Что изменилось? Нас стало вдвое больше. Все проблемы стали во много раз меньше. Нам ничего не страшно. Мы всесильны. Мы все можем.
Кажется, одно только слово и она сдастся. Я пристально изучаю ее, пытаясь понять, какое именно.
– Нормальный сценарий, – я пометил пальцами кавычки вокруг «нормальный», – люди быстро надоедают друг другу и у них не остается ничего, кроме детей и общего хозяйства. А после в лучшем случае терпят и стараются не раздражать и не раздражаться. Мы можем доказать миру, что есть и другие сценарии.
Все, что Алёна говорила, не только ничего не объясняло, а было попросту лишено смысла. Хочет ли она в действительности расстаться, кто-то или что-то вынуждает ее? Что происходит? Гротеск, фальшь, карикатура заменили логику и здравый смысл.
– Давай на время освободим друг друга, – пробую я еще раз. – Подышим свободным воздухом. Придем в себя. Ты сегодня совсем не ты. Что-то с тобой происходит. Что-то я упустил, что-то есть, чего я не могу понять. Что-то еще ты скрываешь, нет, что-то
Я набрался решимости и выпалил:
– Не представлял, что когда-нибудь произнесу нечто подобное, но я не верю тебе, – сказать такое Алене, которой доверял больше, чем себе, которая знала меня больше, чем я сам знал себя.
Алёна стала молчалива и неподвижна. Замерла, готовясь к чему-то. Я вторил ей своим молчанием и неподвижностью. Она уверенно встала с кресла и пошла. Но накопленных сил хватило лишь на то, чтобы встать. Следующие два шага она сделала в изнеможении и опустилась на софу, к которой направлялась, предчувствуя надвигающуюся слабость. Я последовал за ней, но садиться рядом не стал. Опустился на пол и положил голову ей на колени. Она не стала класть руки мне на голову, как делала много раз до того, предчувствуя, что я перехвачу их и начну целовать. Она не учла, что в моих руках заложниками оставались неподвижные ее колени. Я осторожно прикоснулся к ним губами. Она не отреагировала, не оттолкнула, не приблизилась, величественная своей потерянностью и печалью. Бледная, ватная, безмышечная, бестелесная, бесчувственная – ничего прекраснее я не видел и уже никогда не встречу. Даже ее собственная красота не могла устоять перед ней в этот момент. Я встречал красивых женщин, но только сейчас понял реалию: женщина и ее красота существуют раздельно, независимо. В тот момент вторая приодетая масочная красота исчезла с Алёниного лица. Обнажила реальную красоту, неподвластную ни плохому или великолепному освещению, ни нежному или вызывающему оттенку щек и губ, бархатно гладкой или грубой, в ямочку, в пятнышко или в морщинку кожей.
Эта красота не существует сама по себе, а как трансформация ее потухших глаз и теней под ними, бледных опавших щек, искусанных губ, согнутой спины, ослабевших плеч в мои глаза – единственные во вселенной, способные воспринять эту невероятную красоту. Ни одна линза, камера, кисть или перо не способны запечатлеть ее.
– Расскажу тебе один сон. В тринадцать лет мне приснилось, что мама защищает тебя от чего-то, заслоняет от какой-то опасности.
Я рассказал сон во всех подробностях, не комментируя, без догадок, как когда-то маме, не зная, что в нем важно, что нет. Она необычно внимательно (по меркам того дня) слушала, на какой-то момент даже, кажется, оживилась, а после безразлично произнесла:
– Я не знаю, что это значит. Твой сон – тебе его и разгадывать.
Она лгала. Точно так же, как восемь лет назад лгала мама и лгала теми же словами.
В который раз моим воображением овладело ощущение их схожести. Не внешней или поведенческой. На этот раз общим было чувство утраченности. Столько раз мама бросала меня в страшных ночных кошмарах, видениях и детских страхах. Все это было прошлыми воспоминаниями о будущем, на моих глазах обрушившимся в происходящее. Это был один страх о двух разных женщинах. Непохожих и занимающих противоположные полюса в моем Я. Между ними я натужно балансировал, как на двух ветках, используя одну как опору, удерживаясь руками за вторую. В тот момент прошлые предчувствия перевоплощались в нынешнюю реальность. Я теряю одну из них. Мне было всего только двадцать один, и еще предстояло потерять другую.