***
Тема писем не переставала тревожить меня еще долгое время. Новые события временами отвлекали, но никогда не перевесили важность осмысления, что произошло или все еще происходит в ее жизни. Я принимаю факт, что могу не знать пласты Алёниной жизни, если она по тем или иным причинам не готова или даже никогда не захочет делиться ими. Эта часть фундаментально заложена в моем воспитании – уважение к частной жизни другого человека.
Я старался выйти за пределы своего эгоистичного мира и подняться до уровня Алёны. Она подарила мне семь лет жизни, которые я разбрасывал бессмысленно и расточительно. Конечно, у меня есть пошлое оправдание – я был ребенок, но ведь и она была таким же ребенком. Пришло мое время быть великодушным и подняться до уровня принимать ее такой, как она щедро предлагает себя. И кто вообще может знать, что принесет завтра.
С давних времен научен, какой громадный контроль имею над людьми. «Твоя власть над человеком безгранична, если подаришь ему преданность и доверие и ничего не спросишь в ответ». Мама.
***
«Двигайся ко мне так медленно, как только это в твоих силах. Мне надо привыкнуть к каждому мгновению и к тебе в этом мгновении, уложить в память. Если мы будем торопиться, мы можем расплескать что-то бесконечно важное. Ты знаешь, я не о готовности. Я готова к тебе. Я готова к тебе задолго до того, как ты был готов ко мне. Это будет единственный раз – наш первый»
«Кажется, ты забыла, с кем говоришь. Мы так долго двигались к этому мгновению каждый сам по себе и теперь оно перестает быть твоим и моим. Малюсенькие ты и я превращаемся в громадное ненасытное и немножко страшное Мы. И нам не надо больше притворяться и прятаться. Ни от себя, ни друг от друга».
***
Я шепотом приоткрываю дверь, чтобы не разбудить маму, возвращаясь домой ранним утром после школьного вечера, а потом встречи рассвета у моря, а потом …
… все еще не высвободившись из воздушных прикосновений к ее влажным губам, потом еще и еще, новые жадные и с каждым разом все менее воздушные движения губ и тел.
Я не сразу замечаю маму в темноте гостиной, ослепленный рассветом, оставленным по ту сторону двери. Я надеюсь, она спит, и стараюсь беззвучным незамеченным пробраться к себе, чтобы еще раз ощутить вихри в венах и в легких. Опять, в который раз, пережить это бесконечное мгновение, сравнить с юношескими фантазиями и удивиться тому, как оно отлично от моего скудного воображения. Какое нескончаемое количество мгновений и событий отделяют нас от следующего полета над вершинами, но слышу ее дыхание и вижу ее глаза.
Это не ее обычный в подобных случаях моего позднего возвращения, еще сохраняющий лоскуток беспокойства, взгляд и она не спрашивает и одновременно не отвечает «все было хорошо?!». Она умеет как-то так это произнести, что неясно, задает ли вопрос или сама отвечает на никем не заданный – и все это в одной фразе, на одном выдохе, освобождая меня от необходимости отвечать, избегая непозволительного, по ее мнению, вторжения в мою свободу.
Мама молча изучает меня, внимательно и осторожно с интересом и участием. Я читаю в ее глазах, наклоне головы, загадочно-счастливой улыбке «Я знаю про ваше открытие и про вселенную, и про время, остановившееся, чтобы подарить вам этот первый в жизни момент». Как она смогла все это увидеть и понять? Я надеюсь, что могу скрыть от нее и одновременно, в противоречии, хочу как раз обратного, чтобы она увидела это во мне, несмотря на все мои усилия скрыть.
До сих пор не сказано ни слова. Я жду, плохо понимая, что именно, но знаю – что-то должно произойти. Она подходит ко мне и несколько секунд смотрит в глаза, готовая обнять. Этого не произойдет. На ней тоненький шелковый халат с сакурой и не было случая, чтобы она обняла меня, прикрытая одним только халатом. К моему удивлению, от нее исходит не ее ночной аромат, а вечерний и не просто ежевечерний, а аромат вечернего платья. Она первая нарушает молчание, даря мне лукавую улыбку, означающую «когда-нибудь поймешь», произносит три слова:
– Только не торопись.
Неожиданно обнимает меня, и я чувствую, что ее тело прикрыто не только халатом. Перехватывает дыхание от того, к чему так и не смог привыкнуть за всю семнадцатилетнюю жизнь. Она не поняла, что с нами произошло в этот осенний рассвет. Еще до рассвета она
***
Солнечно-янтарная коса Алёны осталась в детстве. Распущенные волосы были обрезаны чуть ниже плеч и окончания волной вворачивались внутрь пряди, казались такими же неуправляемыми, как она сама, обретали особую прелесть, когда касались ее смуглых оголенных плеч.
Ресницы, утемненный вариант локонов, густые и длинные, распахнули зеленые лучистые глаза, форма и выражение которых так гармонично переплетены, что поволока перестала быть атрибутом обоих и приобрела полную независимость и в качестве таковой подстегивает мой пульс, даже когда глаза закрыты.
Округлость скул подчеркивает тонкость черт нижней части лица, наполняет лицо доверчивой открытостью – достаточно ей было только приоткрыть губы, чтобы лицо раскрывалось не столько в улыбке, сколько в ее предвкушении . Нижняя губа, чуть вздернутая по краям, образовывает ложбинку в центре в попытке повторить трепетный изгиб верхней губы. В редкие моменты губы складываются в оттенок детской обиды и одновременно доверчивости и открытости, и даже уязвимости. Каждый раз, когда я замечаю эту «без сомнения не существующую обиду» я ожидаю, что та задержится на несколько секунд и Алёна потянется или даже бросится ко мне в поисках защиты от обиды или обидчика.