Пунктуальность и аккуратность.
То, что было интересно вначале, стало раздражать. Я мог представить то, что она описывала, не видел только ее саму в этом описании, чужом и бесчувственном. Я не только не видел себя в ее письмах, я постепенно потерял и ее. Я ревновал ее к этим милым глупостям. Они отобрали у меня Алёну, заменили собой меня в ее глазах и мыслях. Если бы я не знал ее почерк, то предположил бы, что пишет кто-то чужой и даже не пишет, а списывает с путеводителей.
У меня появились сомнения, читает ли она мои письма. Я был вынужден начать сокращать количество посланий хотя бы для того, чтобы она не чувствовала давления и не мучилась обязанностью поддерживать переписку.
Сокращать объемы и частоту писем я все же не стал. Это было важной частью моего мира. Напротив, начал писать даже чаще, но перестал отправлять каждое второе письмо, а еще через месяц добавил к неотправленным и третье. Одно письмо уходило к ней, два последующих отправлялись в ящик письменного стола. Диалог в письмах сменился на дневник. Хотя формально я обращался к ней, в действительности письма были адресованы большей частью мне самому. Но независимо от того, к кому я обращался, они всегда были об Алёне.
«Сегодня в нашу аллею забрела Тетушка Чемп. Уверен, ты ее помнишь. Чемпионка мира по дезориентации на местности. Последний раз, когда мы пытались помочь ей отыскать дорогу домой, она замахнулась на нас палкой, и мы едва увернулись. Это была твоя идея – помочь. Благо она еле двигалась и не догнала. Как нам было обидно, но все правильно, как известно, добрые дела наказуемы. Мне хотелось расспросить ее, помнит ли она тебя. Но уж очень не хотелось бегать от нее опять. Она смотрела на меня с такой грустью, думается, с кем-то перепутала. Я попытался улыбнуться. В ответ она начала нервничать. Мне пришлось отвести взгляд и притвориться одиноким безобидным мечтателем. При этом не выпускал ее из вида боковым зрением. Она начала раздраженно двигаться в мою сторону. Через несколько шагов, к радости, забыла для чего. Остановилась. Начала грустный разговор сама с собой. Если бы она не забыла раздробить мне череп за неосторожную улыбку – я уверен, она думала, что смеюсь над ней – и настигла бы меня, скорее всего я бы предпочел ее палку, но не стал бегать. Это так оскорбительно, унизительно и даже смешно – бегать от убогой старушки, вооруженной палкой. Ты знаешь, я не люблю быть смешным. Интересно, что бы я делал, если бы ты сегодня оказалась рядом. Не обращай внимания – это я так… от тоски. Приятно представить себе, что каким-то волшебным образом ты вдруг оказалась рядом»
«Не припоминаю, чтобы когда-нибудь рассказывал тебе историю двух веток. Когда-нибудь напишу об этом рассказ и назову его «Баллада о Балансе». Мне только надо придумать хорошую концовку. Будут идеи, не сомневайся помочь. Однажды летом, когда мне было лет восемь, мы отдыхали в деревне. Я взобрался на дерево и довольно высоко. В этот момент неожиданно случился порыв ветра. Ногами я стоял на одной ветке, руками держался за другую. Каждая качалась по своей амплитуде и частоте, и меня болтало, как щепку на волнах в шторм. В некоторые моменты ноги задирались выше головы. Единственный способ не сорваться – удерживать тело в равновесии с обеими опорами – ни одна из них в отдельности не была прочна удержать меня. Если я перенесу вес на ноги, то ветвь снизу неминуемо обломится и тут же вслед за ней верхняя. Через несколько секунд стало ясно, что еще одна переменная угрожает моему благополучию – время. Попеременно дерево то снизу, то сверху подразнивало меня треском, предупреждающим, что, возможно, очень скоро даже двух веток станет недостаточно удержать меня на высоте. Ты хочешь знать, было ли мне страшно? Мне кажется, даже если и было, то где-то там далеко на заднем плане. Страх в тот момент был непозволительной роскошью. Мне кажется, что он появляется, когда исчезает выбор и вместе с ним контроль. У меня был выбор – я должен был по сантиметру перетащиться ближе к стволу, продолжая выполнять все другие требования выживания. Я медленно добрался до ствола и еще медленнее сполз по нему вниз. Только добравшись до земли, почувствовал боль от острых веток, изрезавших тело, и коры, которую я сострогал в себя и сам превратился в дерево. Из меня вырастали кусочки коры. Дрожа – ватные ноги не держат – приседаю на землю. Ни страх позади, ни боль в настоящем не могут отвлечь меня от радости и, представь, не от того, что обошелся минимальными потерями, а от ощущения баланса, которое дерево вселило в меня. С тех пор, как тебя нет, мне кажется, я потерял какой-то важный кусок себя, который давал мне равновесие раньше и я не могу понять, что это. Тогда на дереве все было гораздо проще»
Неотправленные послания приятно истязали меня. Часто перечитывал и каждый раз чуть дописывал, подправлял, а иной раз полностью переделывал, пытаясь довести до такой степени исключительной интересности и совершенства, что решусь в конце концов отправить и они – неотразимые мои полпреды – вернут Алёне интерес к переписке. В некоторых случаях я так и поступал. К моему разочарованию, изменений не последовало. Мало того, в скором времени Алёна перестала писать вообще.
Было очевидно – для нее отношения на расстоянии не работали.
Возможно, письма не доходят – случайно теряются, сознательно перехватываются. Мои послания начали казаться мне одинокими, печальными, потерявшимися во времени и пространстве никчемными вечными странниками.
Я понимал: люди меняются. Это не сюрприз. Догадывался, что ее жизнь куда интереснее моей. Напротив, был бы удивлен, если б наша переписка продолжалась бесконечно. Это не было угасанием детской и чуть-чуть юношеской дружбы. Алёна демонстративно игнорировала меня, отмахивалась как от надоедливой мухи. Может, она устала от меня. Мстит ли за то, что семь лет тянулась ко мне, демонстрируя необычные для девочки ее возраста упорство и изобретательность, а я неблагодарно игнорировал и отталкивал ее? Нет, это не Алёна. Так она не мстит. Что-то происходит в ее жизни. Но куда делась наша клятва быть открытыми и честными друг с другом?
Казалось, при достаточных усилиях я мог бы забыть Алёну, как она меня, но не мог отказать себе в удовольствии испытывать печаль. Она оставалась частью и единственной связью с миром, который никем и ничем другим не мог быть заменен.
***
После отъезда Алёны я сидел за партой с Эльвирой. Помогал ей с математикой, по всем остальным предметам она едва ли мне уступала. Мы устроили состязание, кто сможет найти больше непрочитанных другим литературных произведений. Каждый составил список из произведений двадцати заранее оговоренных авторов, и обменялись листами. После сравнения выяснилось, что двух романов Фолкнера, не доставало на ее листе, один роман Набокова пропущен на моем. По условиям соглашения выиграл я, но согласились на ничью, угостили друг друга мороженным в соответствии с условиями конкурса и начали придумывать следующее состязание. Мне было интересно с Эльвирой, умной и начитанной, и когда я был с ней, забывал обо всем, но с Эльвирой мы не ходили на прогулки, не ее я ожидал неожиданно увидеть в дверном проеме, не о ней думал, засыпая по ночам, не с ней начинал новый день.
ВСТРЕЧА
– Угадай, кого я сегодня встретила, – спрашивает мама
Этим тоном она могла говорить только об одном человеке. У меня не было ни малейшего желания произносить ее имя. Полтора года я пытался вычеркнуть ее из памяти.
– Сколько попыток ты даешь мне? – саркастически отреагировал я.
Мама сделала вид, что не понимает мой юмор.
– Я думаю, ты будешь рад узнать. Алёна вернулась. Я только что встретила ее. Она передавала тебе привет.
– Очень рад, совершенно замечательно. Если встретишь ее еще раз, передай привет от меня.