Сентябрьский день выдался солнечным и удивительно ветреным. Небо было по-осеннему ярко-синим, солнце слепило глаза, а сильный, но неожиданно тёплый ветер так терзал и гнул толстые ветви старой липы, что казалось, дерево сейчас взмахнёт мощными крыльями и взлетит. Совсем ещё зелёные листья срывались под порывами ветра и долго неслись над землёй, прежде чем упасть.

«Вот и наша жизнь такая, — вдруг подумалось Вале, — унёс нас ветер далеко от дома, и куда ещё унесёт, неизвестно».

Но Наташе она ничего говорить не стала. Грех жаловаться при Наташке. Валя живёт в хорошей семье, у неё даже есть друг — Тиль. И она может ходить почти везде, как все. А у Наташки вон какая тяжёлая жизнь. Только лагерь да надзиратели злющие. Впрочем, даже там, как ей кажется, у Наташи появился друг. Когда подруга, что-то рассказывая, произносит имя Зденек, у неё меняется лицо и даже голос, начинают блестеть светло-карие глаза. Валя не расспрашивала, но заметила и появившиеся недавно серёжки, и модно завитые волосы. Сегодня утром она похвалила Наташину причёску, а та небрежно ответила: «Ну, всё равно на наши заработки ничего путного купить нельзя. Вот убежали с девчонками к парикмахеру в посёлке. Герда не вредная — отпускает».

— А небо здесь осенью такое же густо-синее, как у нас, да? — вдруг сказала Наташа.

— Да, я тоже сейчас о доме подумала.

— Ты какие-то новости оттуда знаешь?

— Клаус вчера радио из Англии слушал. Под Курском было страшное сражение, и после Курской битвы наши двигаются на запад. Вчера говорили про тяжёлые бои на улицах Смоленска… А про Крым пока не говорят. Там даже боёв вроде бы нет.

Девушки шли по обочине дороги, неся вдвоём тяжёлую сумку, нагруженную картошкой, луком и огурцами. Валя радовалась про себя, что Клаус смог так щедро расплатиться с Наташей за сегодняшнюю работу.

— Господи, когда уже? Хоть бы скорее, — вздохнула Наташа. — За что нам судьба такая, а, Валь? Тоска ведь! Я, знаешь, письмо домой написала. Так и написала: «Где вы, мои любимые родные? Помните ли вы ещё свою девочку? Я теперь совсем взрослая, многое умею. Только грустно нам живётся на чужбине». Нам нельзя писать, что плохо, иначе письмо не дойдёт. Но они ведь поймут, что плохо. Ведь так, Валь?

«Что толку причитать и жаловаться? — подумала Валя. — Только самой расстраиваться, а если письмо дойдёт, то там мама волноваться станет — помочь ведь всё равно не сможет».

Где-то в глубине души больно кольнуло: что будет здесь, когда война дойдёт и сюда? Не закончится же она на границе?

А вслух сказала:

— А я верю, что наши скоро победят. И Гитлеру будет капут. И домой про плохое не пишу — чего их тревожить… Вот только не отвечает мне никто. Может, не доходят письма.

— Ну да, тебе-то что про плохое писать? — вдруг огрызнулась Наташа. — Живёшь как сыр в масле. Тебя бы в лагерь к нам, как бы ты запела.

— А ты думаешь, бауэры живут как помещики, бездельничают? Ты же сама видишь. Не первый раз у нас.

— Ах, уже даже «у нас»? — взвилась подруга. — То есть ты уже стала совсем немка? Ты еще скажи, что это справедливо — всех угнали вместе, а в итоге кому-то лучше, кому-то хуже? За что нам так? Может, ты уже и домой не хочешь?

— Наташ, ну я же не виновата, что так сложилось. Я понимаю, что другим обидно, но ведь крестьянская жизнь — тоже не курорт. Вся семья тяжело работает, даже младшие. Ты же сама видела! И государству знаешь какую норму сдавать надо… Мне только повезло, что люди хорошие.

— Защищаешь? Немцев защищаешь?! — перебила подруга. — Я бы на твоём месте травила все их продукты… Они же в армию идут, солдат кормить!

— Кого травила?! Клауса? Марту? Детей? Ты что, Наташка! Они меня спасли! Они вам, лагерным, помогают как могут… А ты говоришь — травить. Разве они эту войну придумали?

Наташа упрямо молчала, опустив голову, а потом тихо сказала: