Розе особенно некогда было разговаривать, и Валя несколько дней лежала почти всё время одна, глядя с кровати в окно, выходящее в тот самый внутренний дворик, увитый плющом. Однажды она осмелела и спросила Розу, нет ли какой-нибудь книги, которую она могла бы почитать. Роза обрадовалась, принесла несколько книжек, которые любили её дети, и Валя, с некоторым трудом разбирая старинные буквы в изданиях начала века, с интересом читала.

Однажды вечером, когда Роза никуда не спешила, она задержалась в комнате Вали и стала расспрашивать её о том, где девочка жила, кто родители, как выглядит их город и как ей жилось в СССР. Вале не хотелось рассказывать об оккупации, и она говорила о мамином санатории и папиной работе в типографии, о море и степи, о том, как красив её любимый многоликий приморский город, какие разные в нём кварталы и сколько народностей там живёт.

— Ты хорошо говоришь по-немецки. Кто тебя учил? Клаус и Марта?

— Здесь я много выучила и правда стала хорошо понимать. Но я и дома учила.

— Да-а-а-а? — удивлённо протянула Роза. — Наша пропаганда говорит, что русских при большевиках не учат читать даже на родном языке, что все неграмотные и не знают, что такое гигиена и чистое бельё. Мы-то с Францем понимаем, что это не так, но многие верят.

Валя улыбнулась, вспомнив, как удивлялись надзиратели в лагере, когда кто-то из пленников говорил по-немецки.

— У нас была учительница в школе такая… немолодая, красивая. Пришла в класс на первый урок и сразу заговорила по-немецки. Мы ничего не понимаем, переглядываемся. А она стала жестами объяснять, что сказала. И дальше — ни слова по-русски. Если надо что-то спросить — как хочешь, так и объясняй: в словаре находи, пальцем в учебник тыкай, картинки рисуй — но не по-русски. Мы к концу первого года уже могли всё нужное сказать и даже между собой на уроках по-немецки переговаривались.

Роза радостно закивала.

— Это хороший способ. Меня в детстве так учили. У меня была няня француженка — ни слова по-немецки не говорила. А сейчас, — женщина вдруг погрустнела, — наш сын воюет в России. Как я не хотела, чтобы он шёл на войну! Я хотела его отправить куда-нибудь далеко… А Франц сказал, что ему тогда придётся всю жизнь прятаться. Потому что, если человек уклоняется от призыва, он военный преступник. И теперь я очень боюсь, что Гюнтер там погибнет или вернётся озлобленным. Война не делает людей лучше. Очень трудно остаться на войне человеком, особенно когда твой народ — агрессор. Мы с Францем это знаем.

— Разве доктор может быть агрессором?

— Франц говорит, что его в той Великой войне спасла специальность. Он был военно-полевым врачом. Это человеческая работа. А убивать — нечеловеческая. Он сам едва не погиб. Их госпиталь попал под газовую атаку англичан. Ядовитые газы — страшное оружие. Люди погибали мучительной смертью. Но, по счастью, в тот раз ветер был не очень сильным, а госпиталь Франца находился на невысоком холме. Газ дошёл туда в небольшом количестве — осел в долине. Франц помогал эвакуировать раненых наверх и получил ожог гортани и бронхов.

— И голос поэтому такой? — решилась спросить Валя.

— Да, голос стал таким, но это ерунда. Плохо, что теперь на всю жизнь у него проблемы с дыханием.

— Роза, ты где? — раздался взволнованный, а оттого ещё более тонкий, чем обычно, голос доктора.

— Я здесь, Франц. В детской.

Вошёл доктор Обермайер, держа в руках конверт.

— Письмо от Гюнтера! С оказией. Привёз его однополчанин, которого по ранению отпустили домой.

Доктор дрожащими руками распечатал письмо и начал читать вслух: