Мой отец говорил, что хорошо помнит, как это было, хотя он тогда был, должно быть, еще совсем маленьким. Из-под земли доносился громоподобный грохот, а на улицах не умолкали пронзительные вопли женщин. И потом еще несколько дней люди слышали доносившиеся из-под земли голоса, которые звучали все глуше и глуше, точно голоса призраков. Не все шахтеры умерли сразу, рассказывал отец: несколько человек смогли продержаться еще несколько дней в каком-то подземном кармане, где сохранился небольшой запас воздуха, но все попытки до них добраться были тщетны. Впоследствии шахту закрыли, и она была заброшена.

Во времена моего детства от старых угольных копей почти ничего не осталось, кроме местных страшилок с привидениями, заблокированных туннелей и старой ветки железной дороги со вспучившимся полотном. Эта ветка некогда вела прямиком к той шахте и проходила по самому краю игровых полей, принадлежавших школе «Сент-Освальдз», и по опушке леса, подступавшего к границам территории школы «Король Генрих», затем спускалась в глубокую впадину и уходила в туннель длиной более мили. Этот туннель, разумеется, был давно засыпан, и вход в него зарос колючей ежевикой, кипреем и карликовым ивняком.

Для Конрада и его друзей эта местность служила излюбленным местом игр; она казалась им тем более привлекательной, что вход туда был строго запрещен. Тогда в туннель все еще можно было пробраться через вентиляционное устройство, которое издали выглядело как крошечный замок на вершине горной гряды. Мальчишки знали, что если повезет и хорошенько покопаешься в земле, то там можно наткнуться и на отличный сувенир – бирку с именем шахтера, гвоздь из сапога, сломанную шахтерскую лампу, жестяную коробку из-под «тормозка». Летом, если сухая погода стояла несколько недель, трава, которой поросла эта изуродованная местность, становилась бурой, а кое-где и совсем высыхала, образуя проплешины и обнажая границы и направления прежних земляных работ, а также направление старых, провалившихся во время той катастрофы, туннелей. Вплоть до границы с игровыми полями «Сент-Освальдз» можно было отыскать следы просевшего грунта, особенно в той дальней части этих полей, за площадкой для игры в регби, где в результате проседания земли образовалось маленькое озерцо, которое за летние месяцы практически высыхало, а зимой наполнялось снова.

И еще над этой местностью царил некий устойчивый запах, кисловатый и смутно зловещий. Каждый год там насыпали новый слой земли и мусора, и постепенно почва там стала вполне твердой, а противный кислый запах наконец исчез – по крайней мере, его не чувствовалось до тех пор, пока Джонни Харрингтон не объявил, что это отличная площадка для строительства Дома Гундерсона. И это лишний раз свидетельствует о том, как много он на самом деле знал об истории «Сент-Освальдз».

А вот мой брат, конечно, знал о погибших шахтерах все. В том числе и по рассказам нашего отца. Папа рассказывал, что, когда он был ребенком, в здешней местности считалось делом обычным слышать голоса призраков, доносящиеся из-под земли, или даже видеть этих призраков и в том числе Дверового, пользовавшегося особенно дурной репутацией; считалось, что в обличье Дверового является вполне реальный десятилетний мальчишка, пропавший при обрушении одного из туннелей. И, разумеется, в Молбри хватало и других напоминаний о той беде. Они жили в названиях улиц, в памятниках и названиях пабов. Даже библиотека «Сент-Освальдз» до сих пор носит имя владельца тех шахт, Смартуэйта, и теперь, когда память ко мне вернулась, я вспомнила его лицо и то, как он смотрел на меня со своего портрета точно некое существо из моих ночных кошмаров.

Мне было, должно быть, года четыре или, может, четыре с половиной, когда я впервые оказалась в школе «Сент-Освальдз». Моя мать, помнится, пребывала в страшном возбуждении из-за того, что Конрада, состоявшего в школьной шахматной команде, отобрали для соревнований с командой средних классов «Сент-Освальдз», победившей в региональном четверть-финале. Мама привезла нас обоих в «Сент-Освальдз», провела меня в библиотеку, где, собственно, и проходили соревнования, велела вести себя тихо и усадила на маленький стульчик возле двери под большим старинным портретом какого-то бородатого человека, одетого в черное.

Я помню, какой запах царил в этой библиотеке. Запах старых книг, полированного дерева и пыли, а еще сырости и плесени. Я помню мальчиков в школьной форме, сидевших за столами лицом друг к другу; помню Конрада, тоже сидевшего за таким столом в полосе солнечного света. За происходящим присматривали несколько преподавателей «Сент-Освальдз», облаченных в мантии. У задней стены библиотеки был устроен уголок с напитками и закусками, где родители юных шахматистов могли освежиться и перекусить. Один из учителей – у него еще было такое доброе красное лицо – принес мне набор шахматных фигур, с которыми я тут же принялась играть, высыпав их на полированный паркетный пол. Я помню маленьких лошадок и всадников в остроконечных шапках, которых я заставляла скакать галопом «по лесу». Я была настолько поглощена игрой с шахматными фигурками, что даже не заметила, с каким раздражением посматривает на меня Конрад, не услышала, как он шипит мне: «Ш-ш-ш! Тише!» Мама в это время спокойно пила чай на родительском пятачке. А когда я наконец подняла голову, рядом со мной стоял Конрад. Оказалось, что он уже успел завершить свою партию, и выражение лица у него было какое-то на редкость суровое и сосредоточенное.

– Вставай. Мы уходим, – сказал он.

Я принялась поспешно подбирать шахматные фигурки. Но Конрад со злобой поддал собранную кучку ногой, так что фигурки раскатились по всему полу, и сказал по-прежнему тихо, хоть и было заметно, что он в ярости:

– Да поторапливайся ты! Вечно ты все портишь! А ведь выиграть должен был я! – А потом он посмотрел на портрет, висевший у меня над головой, и прибавил: – Видишь, он всегда за тобой следит! Он всегда знает, если ты делаешь что-то плохое. И всегда знает, где тебя найти.

Я подняла глаза и тоже посмотрела на бородатого человека в черном. До этого я была настолько поглощена игрой, что особого внимания на него не обращала. Но теперь мне действительно показалось, что он смотрит прямо на меня, а глаза у него как две дыры…

– Кто это? – спросила я.

А Конрад с усмешкой прошептал:

– Мистер Смолфейс.