– Да ладно тебе. Допивай скорей, и пойдем куда-нибудь еще, – сказал я с некоторым раздражением. Эрик порой может и палку перегнуть, излишне драматизируя события; мне часто казалось, что он и сам-то не больно верит в то, о чем говорит. Например, он вечно твердил, что женщины работают исключительно для того, чтобы завоевать и подчинить себе традиционное мужское пространство и не дать мужчинам наслаждаться обществом друг друга. То, что мисс Прайс была так молода, тоже явно его раздражало, потому что я помню, как он тогда возмущался:

– Она ведь едва ли намного старше кое-кого из наших учеников!

– Успокойся, Эрик, дай ей шанс, и она скоро повзрослеет, – усмехнулся я. – Вспомни: даже ты когда-то был молод.

Он только плечами пожал. Наверное, с высоты его сорока восьми лет мисс Прайс казалась ему неприлично юной. Зато сейчас мы сами кажемся неприлично старыми, особенно если оглянуться назад. Ведь в сорок восемь лет мир все еще казался нам новым, богатым, полным обещаний. В сорок восемь лет перспектива старости – а также болезней, старческой деменции, смерти – представлялась нам лишь тенью летнего облака, на мгновение заслонившего солнце.

Собственно, больше я о том дне почти ничего не помню. Эрик допил свое пиво, и мы ушли. Мисс Прайс к этому времени уже уселась за столик возле двери, и, помнится, там сидел еще некий мужчина, но о нем я и вовсе ничего не могу сказать. Помню только, что ощутил мимолетный укол зависти. Иной раз совершенно незнакомая женщина, которую вы явно больше никогда не увидите, способна произвести такое вот незабываемое впечатление.

Однако же мне все-таки удалось ее увидеть. Лет пятнадцать или даже двадцать спустя. К тому времени она, конечно, изменилась, но все же не настолько, чтобы я не узнал в ней ту девушку, какой она предстала предо мной в «Жаждущем школяре». Возможно, именно то, что я сейчас практически каждый день слушаю, как она рассказывает мне свою историю, и делает ее в моих глазах такой же прекрасной и живой, как прежде. А может, это я сам оживаю под аккомпанемент ее голоса после некоего долгого и печального сна?

Жаль только, что я так отвратительно себя чувствую. А ведь я честно пытался отдохнуть, принимал все предписанные мне лекарства и даже заставлял себя пить (три раза в день после еды) противный травяной чай, который принесла мне Ла Бакфаст. Но, несмотря на все мои усилия, что-то не похоже, чтобы близилось обещанное выздоровление. Ла Бакфаст уже не раз выдавала свои комментарии по этому поводу, навещая меня.

– Надеюсь, вы не принимаете случившееся слишком близко к сердцу? Мне очень не нравится, что вы по-прежнему такой бледный. Может быть, заварить вам травяной чай?

– Я бы с куда большим удовольствием выпил бренди, – честно ответствовал я.

– Нет, только чай, – твердо заявила Ла Бакфаст. – И, пожалуйста, постарайтесь съесть хотя бы что-нибудь легкое.

В общем, я позволил ей приготовить яичницу-болтунью. Она это делает гораздо лучше меня; приправляет яичницу какими-то травками и зерновой горчицей на кончике ножа. Я на мгновение даже позволил себе представить, каково было бы, если б она каждый день готовила мне завтрак по утрам, а потом мы бы вместе сидели, разговаривали и слушали мой любимый приемничек. Эти странные и совершенно несвойственные мне мысли вызвали у меня беспокойство. Я мало о чем в своей жизни сожалею, а уж то, что я как-то обошелся без законного брака, и вовсе никогда никаких сожалений не вызывало. И все же, когда я сидел в своем любимом кресле и следил за игрой света в ее рыжих волосах, за тем, как уверенно и спокойно она обращается с разными кухонными предметами – с той деревянной ложкой, которую я еще в детстве сделал сам в школьной мастерской, с маленькой алюминиевой сковородкой, принадлежавшей еще моей матери, – я испытывал какую-то слабую тоску по некой жизни, которая могла бы у меня быть. В той жизни у меня были бы и дружеские отношения с самым близким мне человеком, и чудесные мгновения за совместной трапезой на кухне… Впрочем, это наваждение продолжалось минуты две, не больше, и когда Ла Бакфаст поставила передо мной тарелку, где рядом с яичницей лежали еще два щедрых ломтя поджаренного хлеба, я уже успел полностью прийти в себя.

– Спасибо, госпожа директор. Вы очень добры.

– А вы очень упрямы. – Она улыбнулась. – Мистер Стрейтли, сколько раз я должна просить вас называть меня просто Ребекка?

Я откусил кусок тоста. Даже тосты у нее получались лучше, чем у меня!

– По крайней мере, еще один, госпожа директор, – сказал я. – Сегодня пусть будет как всегда, – значит, по крайней мере, еще один раз.