Фэтти посмотрел на Милки; тот, пожав плечами, сказал:

– Да они на кого угодно вину свалят, лишь бы он не из этой школы был!

– Вот-вот. Скажут, что мы просто подрались и нечаянно его убили. Или еще что-нибудь в этом роде, – поддержал Милки Доминик. – Скажут, что нам вообще не следовало приходить в театр одним. Или решат, что мы давно на Конрада зуб точили – а ведь мы действительно точили, вечно он людей подзуживал и друг на друга натравливал, – и вызовут полицию. Да они просто вынуждены будут ее вызвать. А потом на нас повесят судимость, и мы в любом случае навсегда останемся под наблюдением…

Наверное, в отношении полиции Доминик обладал несколько бо́льшим опытом, чем его друзья. Во всяком случае он был достаточно убедителен, а они уже настолько перенервничали, что готовы были следовать любому его плану.

– Ну и что же нам дальше-то делать? Как сделать, чтобы он бесследно исчез?

– Во-первых, надо дочиста вымыть пол в кладовой под люком. В шкафчике уборщиков и пятновыводитель найдется. Затем надо придумать, куда спрятать Конрада. Нужно такое место, куда и искать-то никто не пойдет.

– В кладовой под люком было несколько старых чемоданов, – рассказывал Фентимен, – и в одном из них, с колесиками, Конрад точно бы поместился. Мы запихнули его туда и потащили к Перечнице.

Им, должно быть, понадобилось больше часа, чтобы дотащить тяжелый чемодан на хлипких колесиках через игровые поля школы «Король Генрих» до леса, а затем по тропе, тянущейся вдоль заброшенной железнодорожной ветки к туннелю. Ребятам просто повезло, что их никто не заметил; впрочем, к этому времени и игровые поля, и тропа у железной дороги совсем опустели; и потом, в тот день шел довольно сильный дождь, а это означало, что там они вряд ли встретят даже любителей гулять с собаками, даже тех кретинов, что так любят фотографироваться на фоне забитого входа в туннель и возле Перечницы. На холм они вскарабкались, волоча за собой чемодан на прихваченной из театра веревке, а затем столкнули его прямо в пасть Перечницы, и он сразу утонул в груде мешков с мусором, сломанных игрушек и прочего хлама.

После чего они разошлись в разные стороны – Милки направился в свою часть города, а Фэтти и Доминик поспешили домой, чтобы успеть выпить чаю и вернуться в школу к началу спектакля. А меня к этому времени уже, разумеется, нашли уборщики, и после того, как мои родители выяснили, что Конрад так со мной и не встретился, чтобы отвести меня домой, по всему Молбри колокольным звоном тревожно зазвенели телефоны.

После этого… что ж. Мне-то хорошо известно, каким нереальным казалось мальчишкам все то, что с ними произошло. Жизнь продолжалась, и все шло почти нормально, вот только Конрада в этой жизни больше не было. В школе они стали избегать друг друга. Предпочитали сидеть дома и смотреть по телевизору «Dr. Who», «Hawai Five-О» и «Z-Cars» или слушать по Radio Number I передачу «Get It On». Они аккуратно чистили зубы по утрам. С удовольствием по субботам ели фиш-н-чипс и с нетерпением ждали конца триместра. Эти вещи были реальными. Эти вещи имели отношение только к ним самим, но не имели ни малейшего отношения к тому чемодану, который они сбросили в Перечницу. А когда поиски Конрада стали постепенно сходить на нет и начались жаркие летние каникулы, оставшиеся трое и вовсе разъехались – Милки с матерью на две недели уехал на море в Скарборо, Доминик – на Тринидад к материным родственникам, а Фэтти с родителями – в Корнуэлл, где он плескался в мелких озерцах со скалистыми берегами, ел мороженое и втайне радовался, что никто и никогда больше не назовет его этим отвратительным прозвищем.

Видите, Рой, я действительно их понимаю. По мере того как моя жизнь все больше менялась, все сильнее отдаляясь от той, что была у меня в детстве, и у них жизнь становилась все более нормальной. Все, что случилось девятого июля 1971 года, они сложили в чемодан и попросту выбросили из своей жизни. И я – по-своему, конечно, – сделала то же самое: попыталась как-то приспособить сохранившиеся у меня воспоминания к своей реальной жизни, вплести их в контекст выдуманной мною истории. И когда меня спрашивали: «Куда же все-таки исчез Конрад?, я отвечала правду – ту правду, какой я ее понимала. Я рассказывала о мистере Смолфейсе и о зеленой двери, и чем чаще я все это повторяла, тем более правдоподобной казалась мне эта история. В итоге все остальные мои воспоминания – открытый люк, его захлопнувшаяся дверца, звук падающего тела, башмаки мальчишек, обступивших меня, их голоса, их споры – исчезли, растворившись в моих фантазиях и в том потоке ложной информации, который в СМИ носил название Дело Конрада Прайса.

Я уже говорила, Рой, что пятилетний ребенок видит мир со своей собственной колокольни. Меня спрашивали, помню ли я какие-нибудь лица, но я была еще так мала, что чаще видела перед собой ноги, а не лица; ноги я и запоминала. От меня, пятилетней, ожидали сосредоточенной работы мысли, а мне хотелось пойти поиграть. В полицию вызывали для дачи показаний и мистера Скунса, и мисс Маклауд, и мистера Синклера. Я помню какого-то человека с маленькой головой и привычкой дергать себя за волосы, но я никак не могла понять, чего от меня хотят, когда спрашивают, видела ли я его раньше. Память вообще склонна себя упорядочивать, почувствовав, что нечто нарушает существующий в ней порядок. Она как бы прикрывает бумагой тонкие трещины в мирозданье. Прячет нас в этот бумажный кокон, спасая от травм. А что касается друзей Конрада, то им, должно быть, легче всего было навсегда отпустить прошлое. Просто подвести черту под той историей с Конрадом и забыть, что они вообще когда-либо имели к нему отношение. О да, возможно, такой шаг немного их пугал. Доминик Бакфаст, например, попросту ушел из этой школы и в итоге оказался в «Саннибэнк Парк», где его явный талант художника вскоре получил новое направление – он стал преподавать там изобразительное искусство. Кристофер Милк в шестнадцать лет школу вообще бросил, а через четыре года стал техником-смотрителем в «Короле Генрихе». Ну, а Джером Фентимен после недолгого пребывания в Оксфорде стал профессиональным обманщиком, умело добиваясь доверия у пожилых людей и ловко лишая их последних сбережений.

Теперь, конечно, все эти люди мертвы. Мертвы, Рой, и почти позабыты – как и я почти позабыла те краткие приступы сомнамбулизма, которые сопровождали мою недолгую службу в «Короле Генрихе». Страдающие этим недугом, как известно, способны совершать поистине невероятные поступки, особенно во время сильного приступа. Могут, например, встать и приготовить обед. Или сделать некие записи в дневнике. Да они все что угодно могут сделать, лишь бы оказаться во сне подальше от реки Мнемозины – источника, открывающего человеку его прошлое и настоящее, – и устремиться прямиком в объятия Леты.

Что же касается Доминика Бакфаста, то он умер всего через полгода после собственной свадьбы от аллергического шока, вызванного чрезмерной дозой экстази. Умер он, кстати, во время очередного празднования чьего-то дня рождения. Родственники категорически отрицали пристрастие Доминика к наркотикам, хотя всем, в том числе и им, было известно, что он еще в ранней юности начал курить марихуану. Однако никто так и не признался, что снабжал его «травкой». Остался неизвестным и тот, кто позже поставлял ему другие наркотики. В школе никто его поставщиков не знал. А полиция проявила достойное сожаления отсутствие интереса как к выявлению этого источника, так и к другим важным деталям, которые, будь Доминик белым, должны были бы, по-моему, вызвать серьезные подозрения. Но что поделаешь, наша полиция никогда толком не умела (и не хотела) видеть дальше определенных стереотипов. А в ином случае кто знает, что им еще удалось бы раскопать?

Удочерить Эмили Доминик так и не успел, хотя оформление начал. Он оставил нам дом и все свои сбережения, что в совокупности с тем крошечным наследством, которое досталось мне от родителей, гарантировало нам вполне спокойное существование. Моя дочь сменила фамилию и стала Бакфаст, как только ей исполнилось восемнадцать, хотя самого Доминика она к этому времени почти совсем позабыла, помнила его лишь по тем историям, которые я ей рассказывала – то есть по тем легендам, которые умеют так искусно скрыть правду, – ну и, разумеется, по фотографиям.

Я посмотрела на часы и увидела, что уже седьмой час. Кофе совершенно остыл, да и ты, Рой, уже остывал. Я даже не заметила, как это случилось. Должно быть, очень быстро. Обширный инфаркт, скорее всего, вызванный напряжением – ты все-таки слишком рано вернулся на работу. Нет, ко мне случившееся, разумеется, не имело никакого отношения. Я же говорила, Рой, что ты мне всегда очень нравился. Ты теперь выглядишь таким спокойным: глаза закрыты, словно ты наслаждаешься мирным послеобеденным сном. Я рада, что ты прожил достаточно долго и успел узнать, что твой друг Скунс был невиновен – по крайней мере, в этом конкретном преступлении, – а твой обожаемый «Сент-Освальдз» теперь вновь в безопасности и там нечего делать этим стервятникам, любителям скандалов.

И потом, я же прекрасно понимаю, что для тебя выход на пенсию стал бы проклятием. Разве ты смог бы с этим справиться? Последние несколько недель доказали нам обоим, что сидеть дома – это не для тебя. Вот ты и получил вместо этого быструю безболезненную смерть да еще и в своей любимой Колокольне, и на тебе, как всегда, был твой старый, привычный твидовый пиджак. Что ж, по-моему, отличный вариант. А благодаря твоим «Броди Бойз» здесь ты и останешься навсегда – да, я знаю об этой горгулье, Рой. Конечно же, знаю. Как я могу не знать? Ведь работа директора в том и заключается, чтобы знать все.

Мне думается, я еще увижу тебя, когда буду выходить из школьного здания. Возможно, увижу, что наверху в Колокольне все еще горит свет. И буду, конечно, потрясена и огорчена. Возможно, даже слезу уроню. Но сперва нужно, пожалуй, быстренько проверить твои карманы – вдруг там обнаружится нечто чересчур интересное. Например, дневник. Или письма. Или даже тот самый старый значок префекта, который и положил начало всей этой истории.

Но нет. Твои карманы оказались пусты; я нашла там лишь горсть конских каштанов. Как же это на тебя похоже! Некоторые просто не могут спокойно пройти мимо конского каштана – сразу останавливаются, поднимают его и суют в карман.

Прощай, старый друг. Можешь быть уверен: «Сент-Освальдз» в хороших руках. Девочки, которых так презирали твои коллеги, здесь расцветут и станут сильными, целеустремленными и принципиальными женщинами. Та узкая дверь теперь распахнута настежь; и они больше никогда не будут отступать в сторону, уступая дорогу мужчинам.