Я даже всхрапнул от негодования.

– Ну, это только на ваш вкус!

Он насмешливо на меня посмотрел и промолвил:

– Non progredi est regredi. Разве не так говорится в пословице? – сказал он.

– Да, и буквально это означает: «Не идти вперед – значит идти назад». Я впечатлен вашей латынью, Дивайн, хоть ваши чувства мне и непонятны. На свете есть много вещей, которые отлично себя чувствуют и без какого бы то ни было движения вперед.

Дивайн улыбнулся:

– Будь ваша воля, вы бы с удовольствием всех нас оставили в Средневековье. – Как ни странно, сегодня в его словах я не почувствовал ни колкости, ни желчи; пожалуй, в них звучало всего лишь некое, почти любовное, терпение, и это показалось мне чрезвычайно необычным. Неужели доктор Дивайн способен смягчиться? Меня подобная мысль даже несколько пугала. Неодобрение доктора Дивайна всегда было одним из столпов моей карьеры. Разве мог я и в самом деле ему нравиться? После стольких лет противостояния? Нет, тут явно что-то не то! И я, достав сигарету, дерзко закурил прямо в его присутствии, что, к моему облегчению, заставило его вздрогнуть и с достоинством удалиться на безопасную, стерильно-чистую территорию кафедры немецкой филологии. Я же вышел на балкон – давным-давно запрещенный для учеников по той причине, что «это может повредить их здоровью и безопасности», – и некоторое время спокойно курил, пересчитывая горгулий на крыше и наблюдая, как солнце медленно и мягко выплывает из осеннего тумана.

Только в «Сент-Освальдз» – единственном месте из тех, где я преподавал, – еще сохранились горгульи. Как любят шутить у нас в школе, «большая их часть осталась на крыше, но некоторые влились в преподавательский состав». Шутка старая, но у меня она до сих пор в ходу; с ее помощью ничего не стоит растопить лед, возникающий порой между мной и родителями учеников. Я не то чтобы так уж заблуждался на свой счет: я и сам довольно сильно смахиваю на горгулью, что, в частности, является причиной того, что мальчики прозвали меня Квазимодо. Да к тому же и кабинет мой находится в Башне, то есть на колокольне. Ну, а черты моего лица, которые и раньше никак нельзя было назвать классическими, теперь и вовсе напоминают именинный торт, забытый на улице под дождем. Но ничто из этого меня абсолютно не тревожит. Такие, как Дивайн, могут сколько угодно заниматься физкультурой и умащивать физиономию кремом после бритья: я же предпочитаю жить в теле, построенном для комфорта, а не для скорости. И все же, стоя на балконе, любуясь октябрьским туманом и вдыхая запах октябрьской листвы, доносящийся снизу, я отчетливо чувствовал: что-то не так. Нет, в основном все было вроде бы на месте… но мне показалось, что одна горгулья на краю балкона выглядит более современной, чем все остальные: на ней не было заметно ни дымной копоти, ни пятен лишаев, со временем всегда покрывающих местный известняк.

Я подошел чуть ближе, стараясь все же не подходить вплотную к сломанному парапету, который как раз и заставил Дивайна в его бытность «ответственным за здоровье и безопасность» объявить мой балкон небезопасным для учащихся.

Да, как я и думал, эта горгулья явно появилась здесь недавно. И сделана она была из обожженной глины, а не из известняка, как остальные, а также как те уродливые твари, что украшают Музей естественной истории. А еще на новой горгулье было нечто вроде академической мантии, и, если приглядеться, ее физиономия выглядела подозрительно знакомой. На постаменте виднелась некая надпись, и я, опасно наклонившись над пустотой, ухитрился все же ее расшифровать.

На мгновение я опешил. Да это же мой собственный портрет в глине! Да еще и подписанный одной из самых старых и самых глупых моих латинских шуток! Горгулья была вылеплена весьма искусно, обожжена в печи и покрыта скрепляющим известковым раствором; ее постамент был прочно прикреплен к перилам в одном ряду с более древними чудовищами. Кто же мог это сделать? И каким образом он ухитрился пристроить новую горгулью на балкон?

Затем я вспомнил, как Аллен-Джонс и остальные «Броди Бойз» проговорились, что некая их шутка посрамит все классические шутки предыдущих школьных поколений, и меня разобрал такой смех, что проклятый невидимый «палец» все-таки ткнул меня под сердце, словно предупреждая, что надо бы несколько поутихнуть, пока я с балкона не свалился. Я вернулся в класс, и вот тут-то Ла Бакфаст меня и обнаружила – я сидел за своим старым столом и все еще улыбался, пока мой нынешний класс 2S присутствовал на утренней Ассамблее.

– Мистер Стрейтли!

– Госпожа директор, – привстав, поклонился я.

Она сухо улыбнулась, поджала губы и сказала:

– Мы вас сегодня никак не ждали.

– А я все-таки явился! – И я для пущей достоверности потыкал себя пальцем в грудь.

– Ну, на сегодня подмена у вас все еще есть. – Она снова сухо улыбнулась. – Я знаю, что вы звонили доктору Стрейнджу, но решила пока что сохранить прежний порядок.