Глава первая

19 августа 1989 года

Мне кажется, вам, Рой, знакомо то ужасное чувство, когда узнаешь, что твой любимый человек совсем не такой, каким тебе казался. И возникает ощущение полного разрыва связей, какой-то ползучей, крадущейся пелены нереальности. Я чувствовала себя жалким маленьким существом, затесавшимся в стадо бегущих и бешено топочущих коров, но не способна была ни убежать в безопасное место, ни повернуться лицом к тому ужасному, что на меня надвигалось. Предательство Доминика; обман Джерома; Керри в роли Дездемоны.

Вот Керри промелькнула снова на страничках блокнота с записями насчет света. На сей раз это был чей-то рисунок, сделанный на половинке листа почтовой бумаги. Стиль, пожалуй, был еще полудетский, однако я сразу узнала руку Доминика. Затем между листками блокнота я нашла и другие его рисунки, и все они были посвящены одному и тому же предмету. Керри в профиль; Керри анфас; Керри с обнаженной грудью и разбросанными по подушке волосами, нарисованная почему-то оранжевым мелком. Рисунок вообще, по-моему, открывает нечто большее, чем фотография. Фотография скорее отражает сущность фотографа, его вкус. А рисунок раскрывает отношения между художником и моделью. И я вдруг подумала: а ведь меня Доминик никогда не рисовал! Взрослым нетрудно забыть яростные страсти, обуревавшие их в детстве. И потом, очень многие взрослые считают, что дети с их недолговечным вниманием и быстрой сменой настроений познают мир куда более поверхностно и с куда меньшей интенсивностью. На самом деле справедливо как раз обратное. Те чувства, которые мы испытываем в детстве, по своей силе и глубине могут быть поистине невероятны. Бурные страсти; убийственное горе; яростный гнев, вспыхивающий, как бумага, и тут же улетучивающийся, словно дымок от выстрела. Те рисунки Доминика, посвященные Керри, были как раз такими. Пламенеющими от страсти и одновременно застенчивыми; по-детски нежными и по-мужски собственническими.

Я вспомнила, как Керри говорила мне, что Конраду нравилось дразнить и подначивать людей, что он всегда умел высмотреть в человеке его слабую сторону. И теперь мне стало ясно: он сумел тогда вызнать и тайную слабость Доминика. Ну, и Керри тоже. Я вспомнила о найденных мною в коробке из-под обуви, наполненной всяким театральным барахлом, двух флаконах духов: ладан, пачули… И рисунки Доминика – Керри, молодая, с длинными распущенными волосами. Все это Конрад прятал в своей заветной коробке. Доминик, одаренный чувствительный мальчик, выглядевший значительно старше своих четырнадцати лет, и Керри Маклауд… Я вдруг почувствовала себя ребенком, заблудившимся в лабиринте зеркал, где в каждой поверхности отражается некая сломанная маска; где невозможно найти никаких ответов, ибо там лишь искаженные образы и одно-единственное обещание: разбитое стекло в конце лабиринта. Я слишком поторопилась, решив, что Доминик меня предал. Что он лгал мне, желая надежно держать меня под контролем. Однако увиденное мною свидетельствовало, что и сам Доминик стал жертвой насилия…

Никто никогда не ставит под вопрос этот термин – «насилие», – когда насильником является мужчина, а жертвой девочка-подросток. Но когда гендерные роли меняются местами, часто, даже слишком часто, стараются как бы не замечать нанесенный ущерб или попросту сбрасывать его со счетов. А Керри Маклауд в молодости действительно была очаровательна, умна, желанна – и главное, не похожа на остальных. Ничего не стоило счесть ее жертву – мальчика-подростка – счастливчиком, везунчиком, но отнюдь не пострадавшим. А, это та престарелая хиппи, что у нас английскую драматургию преподавала – примерно так выразился тогда Доминик. И я, вспомнив те флаконы с маслом пачулей – этим маслом часто пользовались в семидесятые годы хиппи, желая скрыть запах «травки», – подумала вдруг: уж не Керри ли приобщила Доминика к марихуане? Я была уверена, что в семье у него никто его привычку к наркотикам не разделял. А вот Керри с ее цинизмом вполне могла воспринимать это как некий дополнительный шаг в «образовании мальчика».

Я вдруг испытала искреннюю растерянность и чувство вины. Ведь я была абсолютно уверена, что Доминик лгал мне насчет Конрада. Но что, если он солгал только для того, чтобы скрыть свою связь с Керри? Это вполне объясняло его резкую реакцию, когда я предложила пригласить Маклауд в гости. Это даже могло стать причиной его ухода из «Короля Генриха». Так не в этом ли заключается тайна Доминика? Не связано ли его теперешнее желание все держать под собственным контролем с тем ранним сексуальным опытом? Чувствуя себя буквально ослепленной этими новыми открытиями, я отправилась домой. Театральную программу и блокнот Конрада я спрятала под кроватью вместе с его школьным дневником и своим красным портфельчиком. Доминику я не сказала ни слова. Понимание того, что он и сам был жертвой – а вовсе не преступником, как мне казалось раньше, – перевернуло все мои представления. Я-то считала, что поведение Доминика вызвано примерно теми же причинами, что и поступки Джерома Фентимена, но оказалось, что у него были совсем иные мотивы, сложным образом друг с другом переплетенные. В итоге я сама почувствовала себя виноватой, почувствовала себя предательницей, особенно когда увидела, как счастливы вместе Эмили и Доминик. Меня даже дрожь пробрала при мысли о том, как близко я подошла к тому, чтобы попросту выбросить наше общее будущее на помойку. Мне всегда было легче поверить женщине, чем мужчине. Возможно, именно поэтому я и Керри так быстро поверила. Керри, а не Доминику. И теперь я совсем другими глазами смотрела на него и понимала, как же он всегда был добр ко мне, с каким пониманием относился к моим нуждам. Скорее всего, недоверие к нему было связано с моей убежденностью в том, что я не заслуживаю любви других людей, что и сама я вообще не способна любить. И я пообещала себе: я непременно попытаюсь, я приложу все силы. Как говорится: играй свою роль, пока роль не станет тобой.

И в течение нескольких последующих дней я старательно плела вокруг себя кокон из своей новой жизни, точно бабочка из тонкой шелковой нити. Текущие события и впрямь были похожи на разноцветную пряжу: подготовка к свадьбе, удушающий парад подарков – все это вращалось вокруг меня, точно в калейдоскопе, порождая ослепительные сочетания цветов и звуков.

Я искренне старалась принять свое счастливое будущее. С другой стороны, я всегда обладала умением демонстрировать людям именно то, что им и хотелось увидеть. Однако «в перерывах между представлениями» я чувствовала темную глубину своего падения и ощущала себя марионеткой, пляшущей на поверхности этой бездны. Но хуже всего было то, что никто ни о чем не догадывался. Ни Эмили, ни Доминик ни о чем не подозревали. Я проходила как бы сквозь все эти вершащиеся перемены и бесчисленные мелкие события – и все было точно так же, как во времена моего детства и юности; если у меня и возникали какие-то сны или мечты, они так и оставались под темной ненарушенной поверхностью той бездны. Так продолжалось до тех пор, пока однажды утром буквально за неделю до свадьбы я не проснулась от неприятного сна в гостиной на Эйприл-стрит – босая, в пижаме, с дневником Конрада на коленях и шариковой ручкой в руке.

На мгновение я даже растерялась. Прошло уже много недель с тех пор, как я в последний раз ходила во сне. Занимался рассвет; гостиная была залита каким-то странным, зеленоватым, точно в морской глубине, светом. Часы на стене показывали начало шестого, и дом был объят тишиной. Доминик и Эмили всегда спали крепко, и я знала, что почти наверняка никто из них до девяти утра вставать и не подумает. Я натянула на себя толстовку Доминика, забытую им на диване, заглянула в раскрытый дневник и увидела там свежую запись.

Тебе от него не спрятаться, прочла я.

Почерк был тот же, что и прежде: мальчишеский, неаккуратный и неразборчивый; и написано было той самой синей шариковой ручкой, которую я сжимала в руке, когда проснулась. Сжимала, видимо, очень крепко, потому что на среднем пальце даже вмятинка осталась, а его кончик был вымазан пастой. Я перевернула страницу. Там оказалась еще одна новая запись:

Он заберет всех, кто тебе дорог. А потом придет за тобой.

У меня потемнело в глазах. Я даже головой потрясла, прогоняя это наваждение. Я никак не могла сама это написать, да и почерк был не мой. Я встала и проверила входную дверь, но она, естественно, оказалась заперта. И задняя дверь тоже. Наверху спали Дом и Эмили. Я вдруг вспомнила слова матери: У тебя, детка, всегда было невероятно развито воображение. В твоей головке вечно роились всякие странные мысли. То ты придумала какое-то чудовище, которое живет в канализационных трубах, и все свои неудачи на него списывала, считая, что это его происки. То вдруг появилась эта Эмили…

Я пошла на кухню, приготовила себе чашку чая и стала медленно его пить, глядя, как небо из зеленого становится ярко-розовым. Неужели я сама сделала в дневнике все эти записи? По крайней мере, последние? В этом предположении явно был некий смысл. Ведь ночью никто не мог прокрасться к нам в дом и что-то написать в дневнике Конрада, который я держала в руках. Кроме нас троих в доме вообще больше никого не было. Все эти непонятные вещи, как и раньше, возникли из темноты, как и тот голос, доносившийся из сливного отверстия. Но мне-то зачем было Эмили пугать? Наоборот, я всегда стремилась во что бы то ни стало ее защитить. Я ни разу в жизни ни слова ей не сказала ни о Конраде, ни о мистере Смолфейсе. С первого дня жизни моей дочери я старалась подарить ей настолько светлое и беспечальное детство, насколько мое собственное детство было грустным и мрачным. С какой же стати мне было все портить, когда мы обе уже, можно сказать, были спасены, когда мы достигли ворот нашего будущего рая?

Я принялась заваривать себе вторую чашку чая, когда вдруг тревожно зазвонил телефон. Я бегом бросилась к нему и уже к третьему звонку успела снять трубку. Вряд ли можно ожидать, что услышишь хорошие новости, если телефон неожиданно зазвонил в шесть утра. Так что я сразу все поняла. Сразу все почувствовала каждой клеточкой своего тела. С родителями я не виделась больше недели, не звонила им и старалась даже не думать о них. Но в тот момент я вдруг словно начала погружаться в ту темную бездну, совершенно точно понимая, что произошло. Я еще в свой прошлый визит почувствовала это по выражению лица моего отца; я услышала это в бесконечной литании номерной радиостанции. И сейчас, сняв трубку, я первым делом услышала далекий треск статического электричества и монотонно перечисляемые числа: Семь. Девять. Семь. Три. Один. Семь. Девять. Семь. Три. Один…

– Папа? Это ты? – Мой голос прозвучал неожиданно резко.

Снова треск статического электричества. Снова бесконечные неведомые номера.