И снова она улыбнулась:

– Ох, Рой, вы же прекрасно понимаете почему. «Сент-Освальдз» – это мое законное наследство. И мой дар девочкам будущего. Неужели вы думаете, что я откажусь от этого ради возможности дать ему шанс на некое дополнительное внимание после смерти?

Я смотрел на нее во все глаза. Но взгляд ее был ясен, а лицо освещено чем-то даже более ярким, чем резкий свет прожекторов.

– Вы должны понять, – сказала она. – Я прожила с его историей всю свою жизнь, сама себя лишив собственной индивидуальности, не имея возможности почувствовать себя личностью. Для родителей я была тем ребенком, который просто у них родился, но отнюдь не тем, которого они хотели. А для Доминика я служила постоянным напоминанием о том долге, который он должен уплатить. Во всех статьях и книгах, посвященных Конраду, я изображалась как некий ключ, способный отпереть ту дверь, что ведет к убийце Конрада. Но никто никогда не задавался вопросом: а что, если и у меня есть своя собственная дверь, которую следовало бы отпереть? И вот теперь, Рой, эта дверь у меня есть…

– Audere, agere, auferre, – пробормотал я, испытывая нечто вроде почтения. – Дерзать, трудиться изо всех сил и победить.

– Что-что?

– О, ничего особенного. Просто вы на мгновение напомнили мне одного человека.

Она кивнула – словно поняла – и сказала:

– Надеюсь, теперь вы уже понимаете, каковы мои дальнейшие планы. За той чертой, у которой я оказалась, у меня иного выбора попросту не было. На «Сент-Освальдз» за последние несколько лет и так обрушилось слишком много ударов. Еще один мог бы с легкостью эту школу прикончить. Я понимаю, конечно, что мы с вами далеко не всегда совпадаем во взглядах на проблемы школьной политики… – она быстро и насмешливо на меня глянула, – но мы оба хотим одного и того же: чтобы наша школа жила и процветала. Мы оба знаем, какова наша главная цель в жизни. И во имя этой цели мы оба способны принести даже личную жертву. Да, Рой, во имя нашей школы. Во имя «Сент-Освальдз».

Такси все еще ждало нас, когда мы вернулись к воротам, хоть мы и провели на стройке раза в два больше времени, чем я обещал шоферу. Начинался дождь; тот несильный теплый дождик, какие иногда начинают идти под конец долгого засушливого лета; этот дождь принес с собой запахи влажной земли, опавшей листвы и цементной пыли. Это был тот самый обманчивый дождик, что возникает в воздухе как бы незаметно, точно пыльца растений, и кажется, что он толком и земли не достигает. Но на самом деле он безжалостен, ибо проникает в каждую трещинку, в каждую ямку, сквозь любую, хотя бы слегка надломленную перегородку. Ничто не может противостоять ему достаточно долго – ни камень, ни дуб, ни шифер, ни стекло. И мало-помалу он ухитряется доверху наполнить озера и пруды, колодцы и баки на крыше.

Я заметил, что Ла Бакфаст сунула таксисту очередную банкноту. В свете уличного фонаря ее волосы пылали каким-то невероятно ярким пламенем, а на меховом воротнике пальто поблескивали крошечные капельки дождя. Она повернулась ко мне и с улыбкой спросила:

– Ну что?

– Я хочу дослушать вашу историю до конца, – сказал я. – Все-таки я уже довольно долго следую за вами по вашему жизненному пути.

– Ну что ж, мистер Стрейтли, прекрасно, – сказала она.

И мы в молчании поехали ко мне домой.