Помятый любитель кошек погас и съежился, горько покачал головой и сгинул в проходе между машинами.

Водителя Валеру, которого желтый старик из Мерседеса отправил «уточнить обстановку», они встретили еще минут через пять. Он медленно шел им навстречу в душном своем пиджаке, застегнутом на все пуговицы, и выглядел человеком, который идти-то идет, но явно не спешит никуда добраться. Так, в общем, и было: как только бронированный Майбах скрылся из виду, Валера остановился передохнуть в первый раз, и, пока он переводил дух, привалившись к чужому пыльному капоту, ему внезапно пришло в голову, что выяснение обстоятельств зловещего выстрела у него, человека немолодого и непривычного к быстрой ходьбе, может занять немало времени и это вряд ли кто-нибудь поставит ему в вину. Гораздо логичнее было ожидать, что здоровенная белобрысая стерва вспомнит наконец, за что ей платят ее неприличные деньги, и возвратится с докладом сама. Избавив его, Валеру, от необходимости пройти длинную каменную трубу до самого въезда и увидеть там бог знает какие непотребства и ужасы, а после еще и возвращаться обратно. В феврале ему стукнуло шестьдесят два, его мучила гипертония, и шалило сердце, и он давно обещал жене, что уйдет на пенсию вместе с шефом и что беспокоиться не о чем, работа у него сидячая.

Мысль эта показалась ему идеальным, очевидным решением, и он сразу с облегчением пошел медленнее, останавливаясь то и дело, прислушиваясь к собственному пульсу, морщась от боли в ногах, зажатых тесными ботинками. Он даже пиджак не расстегивал именно потому, что жульничать не хотел, и каждая струйка пота, стекавшая у него по спине, служила еще одним доказательством того, что послали его напрасно и для этой задачи он не годится, а все-таки делает что может. И если б по стенам тоннеля развешаны были камеры (а этого нельзя было исключить), все они показали бы одно и то же: честного исполнителя, который на пределе сил старается выполнить несправедливый приказ.

Проблема заключалась в том, что стерва вовремя не пришла. На каждой остановке он смотрел на часы и чем дальше, тем отчетливее понимал, что план его провалился. Отведенный ей час уже почти истек, и даже шестидесятилетний водитель с одышкой и плоскостопием второй степени за это время добрался бы до въезда и прошел большую часть обратного пути. Если, конечно, его не задержали бы какие-то непредвиденные трудности, но и о трудностях этих, думал Валера с тоской, по возвращении пришлось бы доложить максимально подробно. Из разговоров с людьми, встреченными по дороге, некоторая туманная картина у него все-таки собралась — какой-то там был сбежавший бандит, за которым гонялись полицейские, и обещана была раздача воды, но раздавать почему-то не стали, и случилась какая-то некрасивая драка с таджиками — то ли они избили кого-то, то ли их кто-то избил, и у кого-то, кажется, случился инфаркт или кома, или он и вовсе умер — один, в своей машине, и вроде бы рожает женщина, какой кошмар, представьте только, рожать под землей, особенно если даже воду не раздали. И хоть бы скорее открыли уже эти проклятые ворота, потому что дальше будет только хуже и рассчитывать, ясное дело, больше не на что, а чего вы хотели, забыли, в какой стране живем.

Но собрать из этих разрозненных слухов какой-нибудь мало-мальски достоверный отчет у него бы не вышло, а соврать своему желтолицему шефу Валера за двадцать восемь лет службы еще не осмелился ни разу. И теперь с каждой минутой невинная хитрость, с которой он начал свой поход, неумолимо превращалась в обман, в прямое невыполнение приказа, а то и в саботаж, а принять какое-то другое решение или даже просто ускорить шаг он был уже не в силах и просто шел вперед обреченно, как старая лошадь на бойню.

И тут впереди наконец показалось спасение — навстречу ему, уверенная и как всегда хмурая, шагала светловолосая дылда, а рядом топал такой же рослый и белобрысый молодой полицейский, и были они в этот прекрасный миг похожи на брата с сестрой из какой-нибудь древней былины или даже на ангелов, могучих воинов света, несущих ему, Валере, избавление и надежду.

— Чего ж вы так долго! — вскричал Валера и распахнул руки. Ни разу в жизни он этой проклятой бабе так еще не радовался. — Меня послал уже, — продолжил он с осторожным упреком. — Доклада требует.

— Доложим сейчас, — бросила она, не останавливаясь, и прошла мимо.

— Так это, — сказал Валера, разворачиваясь и прибавляя шагу, — если у вас дела еще какие-то, тогда, может, это... давайте я схожу. Скажите просто, что передать...

— Я сама, — отрезала она и пошла еще быстрее.

Парнишка-полицейский тащился за ней послушно, как военнопленный, и даже не оглянулся.

Валера вытер мокрый лоб и расстегнул наконец пиджак. Отстать сейчас ему было точно никак нельзя, а следовало, напротив, успеть раньше хотя бы на полсекунды, прийти первым и сообщить, что он все сделал, как велено, задание выполнил, а после сесть наконец на свое место, за руль, и дальше пускай уже отдуваются эти двое. Он ослабил галстук, сделал глубокий вдох и, страдая от боли в ногах, перешел на бег. ПОНЕДЕЛЬНИК, 7 ИЮЛЯ, 08:44

Из-за плотно задраенных окон в кабине Газели скоро стало совсем жарко, воздух загустел и испортился. Вокруг уже минут пятнадцать было тихо, никто больше не кричал и в дверь не барабанил, но экран из фольги, которым они загородили стекла изнутри, юный водитель поднять так и не решился. Никакой прочности эти серебристые шторки стеклам, конечно, не добавляли, и скорее всего, из-за плотной фольги температура и росла так быстро. К тому же не видеть ничего тоже оказалось страшно, даже страшнее, чем видеть. Он сидел в горячем полумраке, скорчившись в пыльном велюровом кресле, дышал часто и впрок, как человек, которого заколотили в бочку и бросили в реку, и старался не думать о том, что люди, которые недавно кричали на него и раскачивали машину, могут по-прежнему стоять там, снаружи, совсем близко, только теперь молча. Ожидая, например, какого-нибудь приказа, или разрешения, или просто момента, когда кому-то из них надоест ждать и он выбьет окно. Но с другой стороны, они ведь и правда могли разойтись. Отвлечься, пойти искать воду в другом месте, и тогда поднять сейчас экран и показаться им означало напомнить о себе. Позвать их обратно.

За последние четверть часа он передумал многое и теперь уже готов был открыть кузов и отдать им груз, все триста двадцать бутылок чужой воды. Сдался и принял неизбежное: они были сильные, и защититься от них не было способа, хотя мама наверняка с этим бы не согласилась. Но мама была далеко, в Панчакенте, и ни на что уже не могла повлиять. И точно так же далек и бессилен сейчас был хозяин машины, накануне отправивший его на Верейскую улицу; их обоих здесь не было, а сам он больше сопротивляться не мог.

Отменить следующий штурм, который (это он знал точно) обязательно случится рано или поздно, можно было единственным способом — не дожидаясь нападения, выйти самому, снять замки с будки и распахнуть двери. Тогда все бы сразу закончилось — и заточение в душной железной бочке, и мучительное ожидание. И конечно, он так бы и сделал, он уже давно бы так сделал, если бы не человек, сидевший рядом в кабине. Чужой сердитый седой человек, который час назад пересел к нему в машину, защищал его, говорил от его имени и остался с ним. Несмотря на разбитый бампер и бесчисленные грядущие беды, ожидавшие теперь их обоих, встал на его сторону и назвал братом. С этого момента право принимать решения принадлежало этому храброму человеку, а молодому водителю Газели оставалось только сидеть смирно, страдая от жары и жажды, и стараться не показывать, как ему страшно.

Он еще раз посмотрел на своего соседа, который откинулся в кресле и дремал, даже во сне строгий и собранный, со сложенными на коленях темными руками, и быстро отвел глаза — разглядывать спящего было нехорошо. Если б они хотя бы могли поговорить. Он тогда сказал бы, как благодарен, и, конечно, извинился бы за расколотый бампер Рено, пообещал отработать и купить ему новый, самый лучший и дорогой. Может, осмелился бы попроситься к нему в таксопарк, чтобы работать рядом с этим хорошим человеком, помогать ему, мыть его машину или менять масло. Он уже многое умел и мог сам поставить новый бампер. Ему только нужно было научиться говорить по-русски, ничего в этом злом непонятном городе не получалось без этого трудного непонятного языка, и он твердо решил, что научится. Сделает все, чтобы начать наконец понимать и говорить, и с этого момента жизнь его пойдет совсем по-другому. Мысли эти были приятные, легкие, и он даже забыл ненадолго про жару, неизбежное увольнение и позор и тоже начал засыпать. И почти сразу проснулся — резко, рывком, потому что в окно постучали.

Стук был другой: негромкий, непохожий на прежние, как будто стучавший никакого внимания привлечь как раз не хотел. Юный Газелист повернулся, чтобы разбудить своего соседа, но тот уже открыл глаза и сидел с напряженной прямой спиной. Стук повторился. Невидимый гость, скрытый за непрозрачным экраном из фольги, сдаваться явно не собирался. Мгновение двое запертых в кабине мужчин смотрели друг на друга, потом старший коротко кивнул, а младший потянулся и приподнял фольгу. Снаружи, в узком проходе между бетонной стеной и бортом Газели стоял худой темноволосый человек. Лицо у него было разбито, рубашка спереди в темных засохших пятнах. Убедившись, что его заметили, он огляделся по сторонам, прижал палец к губам и вдруг улыбнулся — широко, радостно, как если бы участвовал в какой-то увлекательной тайной игре и приглашал их присоединиться. А потом подошел вплотную к окну, подмигнул растерянному юному водителю, перевел взгляд на седого настороженного таксиста и сказал негромко:

— Привет, ребятки. Откройте, есть разговор, — и задрал свою испачканную рубашку.