По левому боку, из-за спины через ребра у него расползался уродливый багровый синяк, за поясом торчала массивная рукоятка пистолета.

Таксист наклонился к окну и внимательно оглядел незваного веселого гостя, его рассеченную скулу и изодранные запястья. А потом, по-прежнему не говоря ни слова, отщелкнул замок и толкнул дверь.

В этот же самый момент в двух с небольшим километрах от Газели распахнулась дверца огромного Майбаха Пулман и женщина-Мерседес сказала оробевшему лейтенанту, внезапно переходя на «ты»:

— Ну, чего встал? Залезай.

Вот куда, значит, она ночью водила капитана, понял старлей. Забираться внутрь жутковатого лимузина ему совершенно не хотелось. Была в этом какая-то неприятная симметрия, он как будто повторял уровень в компьютерной игре, который до него пытался пройти его незадачливый толстый начальник и не преуспел, и уровень этот начинался именно здесь. Как будто приглашение в черную тяжелую машину и запускало программу, последовательность событий, которая в конце концов привела капитана к бетонным воротам с цифрами 0-60 и закончилась выстрелом в живот. И стоит ему, старлею, принять это приглашение, программа запустится снова, и выйти уже будет невозможно. Убьют меня здесь, подумал он с тоской. Как же так.

— Ну! — нетерпеливо повторила женщина-Мерседес. — Ты перегрелся, что ли? Иди давай!

Он все еще мог отказаться, даже сейчас. В отличие от капитана, она даже корочки ему свои не показывала, не тот у него был статус, и в этом низком своем статусе он был свободнее, легко мог прикинуться дурачком, повернуться и уйти и ничего бы формально не нарушил. Но изнутри нехорошей машины раздался сухой бумажный голос:

— Заходите и закройте дверь.

И думать он сразу перестал, пригнулся и полез внутрь. ПОНЕДЕЛЬНИК, 7 ИЮЛЯ, 09:02

Вино наверняка кислое, это видно даже по этикетке — какой-то бюджетный Крым, взяли первое попавшееся прямо на трассе, в магазине у заправки. Зеленое стекло, веселенькая картинка, крышка винтовая, как у лимонада. Если нет пробки, милый, говорит мама, это не вино, а уксус. Ук-сус. В руке у нее бокал, круглый, как кошачья голова, и тяжелое красное плещется, стекает по стенкам густыми кровавыми струйками. Я не пил, мам, правда, это не я. Надо было взять газировку, большую двухлитровую, с пузырьками, из холодильника. Стоял же у выхода высокий стеклянный ящик, набитый водой, соленой и сладкой, цветной и прозрачной, почему не купили?

Нет, купили, я точно помню, она где-то здесь, мам. Зашипела и брызнула, растрясли по дороге, болталась под правым локтем, ну пускай теплая, ну выдохлась, все равно, пусть они дадут мне воду, мам, есть же вода.

Зеленая крымская бутылка покрыта испариной, и там внутри холодное белое. Катька пьет прямо из горла, проливает вино на загорелые коленки. Дай попробовать, Кать, оно кислое? Ладно, пусть кислое, ну и ладно, ничего, Кать, ну пожалуйста!

Катя смеется. Тебе нельзя, ты за рулем.

Да не будет ничего с одного глотка, ну ребят, так нечестно.

Нечестно, говорит Катя и наклоняется. Нечестно, шепчет Катя и нажимает коленом, голым горячим коленом на руку и давит больно, нарочно. Правый глаз у нее сердитый, серый, ресницы густые. Левого глаза у Кати нет.

— Что он говорит?

— Маму зовет, что ли? Господи, а рука-то, посмотрите.

— Ой, а молоденький какой...