Он приходит ко мне все чаще и остается все дольше. Мы говорим о людях и водяницах, о лесных грибах и леших, о реках и морях. Постепенно я привыкаю к нему, о происхождении водяниц мы больше не разговариваем, и вода успокаивается. Хотя воспоминание о том непонятном волнении, которое вызвал доктор, не до конца смывается из памяти реки. Лето вообще на редкость сухое, дождей практически нет, и потому я помню очень многое. И знаете что? Мне даже нравится доктор и его разговоры. Что он имел в виду, спрашивая, может ли водяница полюбить мужчину? И в чем, собственно говоря, выражается любовь водяницы? Не в том ли, что она перестает пугать и начинает разговаривать? Очень может быть, но времени на выяснение этого вопроса практически не остается: на реку стремительно спускается осень. Вода между тем становится все холоднее, и однажды утром я понимаю, что очень скоро засну до весны. В этот день на берегу опять появляется доктор. Он одет совсем по-осеннему — в теплом свитере и ботинках. Он быстро подходит к самой воде и решительно говорит:
— Хватит. Выходи прямо сейчас. — Эту песню я слышала уже не один раз. Но сегодня он почему-то настроен серьезнее обычного.
— Я не могу. Водяницы не выходят из воды, — отвечаю я и чувствую, как где-то в глубине снова поднимается что-то властное и темное, это уже не дрожь, а очень тихий протяжный вой.
— Можешь, — тихо, но очень уверенно произносит доктор, — ты не водяница.
Я молчу. По двум причинам. Во-первых, от удивления: разве вы не удивились бы, если бы вам вдруг сообщили, что вы — это совсем не вы? А во-вторых, мои глаза уже слипаются и сил на возражения практически нет.
— Разве ты не понимаешь, что все придумала? Ты хотела меня забыть, и забыла! Но я пришел за тобой и без тебя не уйду, хочешь ты этого или нет.
Эти слова вытягивают меня из сна, но вода стонет и крутится подо мной, затягивая в глубину.
— Не я тебя забыла, а Рыжая, — из последних сил отзываюсь я.
— Ты и есть Рыжая! Посмотри на свои волосы!
— Извини, не могу. Я засыпаю. Когда вода становится слишком холодной и начинает хрустеть, водяница засыпает до весны.
— Рыж, ты не засыпаешь, а замерзаешь. Когда ты летом проводила по нескольку часов в воде, еще можно было надеяться, что ты придешь в себя, и играть в твои игры. Но сейчас это уже просто опасно! Выходи немедленно! Шевели ногами!
— У меня не ноги, а лапы с перепонками…
— Ерунда! Ты все придумала! Если ты сейчас же не выйдешь, я вытащу тебя сам и отвезу в сумасшедший дом. Считаю до трех. Раз, два…
— Нет, — кричу я, превозмогая подступающий сон и протяжный вой воды. — Даже не думай лезть в воду! Она тебя убьет. Не зря же ты все лето не хотел купаться.
— Да? А зачем ты мне это говоришь? Если ты водяница, разве ты не должна меня напугать? А раз ты не пугаешь, то…
— Да, я должна, но я не хочу! Не хочу и не буду, а с водой у меня свои счеты. Мы разберемся весной. Я чувствую, что река уже становится хрустящей…
— А ты не чувствуешь, что окончательно спятила?!
С этими словами он начинает срывать с себя одежду. Летом и в полнолуние я могла бы даже на расстоянии напутать его так, что он сбежал бы, не оглядываясь. Но сейчас я, как на зло, ни на что не способна.
— Не входи в воду, — очень тихо говорю я, и мои губы еле шевелятся. Он не слышит, а может быть, не слушает. Он врывается в реку, и через секунду его сильное, гибкое тело оказывается рядом со мной. И неожиданно все встает на свои места. Я ощущаю его как бесценный дар, как возвращение домой. Единственное, что связывает мое настоящее и мое прошлое, — это доктор. Я растворяюсь, и мои руки против желания тянутся к нему. В то же мгновение что-то в глубине реки вспыхивает и взрывается, а протяжный вой становится все громче. Неужели доктор его не слышит? Теперь, когда он вошел в воду, ничто не может его спасти. Вода вытянет из него всю его жизнь и всю его радость, может быть, не сейчас, может быть, даже не скоро, но когда-нибудь — обязательно. Если, конечно, кто-нибудь не будет его защищать. Может ли водяница защитить от воды? Об этом я никогда не слышала.
— Рыж, — говорит он, от звука его голоса во мне что-то сжимается, — пойдем. Не бойся. Не бойся самого страшного.