— Милочка, извините. Это была шутка! Я не думал, что вы это так воспримете. Со мной все в полнейшем порядке. Но ваша реакция говорит о том, что вы уже заметили, что привносите в окружающий мир некую эээ… толику разрушения?
Рыжая застывает:
— Да как вы можете надо мной смеяться?!
— Извините еще раз. Я смеюсь не над вами. Я вообще — смеюсь, видите ли, это и помогает мне держаться вне вашего влияния, так сказать. Вы, наверное, хотите спросить меня, как приостановить процесс? Так вот, смейтесь больше.
— Я не могу, — мямлит Рыжая и чувствует, как ее глаза наполняются слезами.
— Нет! Только не плачьте! Вот черт! Вы слышали грохот? У меня на кухне сейчас шкаф со стены свалился.
— Из-за меня?
— Шутка! Вам не смешно?
— Слушайте, я ведь позвонила вам, чтобы задать важный вопрос. Вы можете отнестись к нему серьезно?
— Не могу, — эмоционально возражает не писатель. — И вам не советую. Кстати, что вы хотели спросить?
Но Рыжая уже вешает трубку, про себя ругая его последними словами. Заваривая успокаивающий час с ромашкой и мятой, она слышит под окнами отчаянный скрип тормозов и сразу за ним — удар одной машины о другую.
На следующий день она печатает заявление об отпуске по семейным обстоятельствам, звонит начальнику и аккуратно выключает компьютер.
Ей скоро двадцать пять, и каждый год из этих тридцати она была одна. Строго говоря, у нее конечно же, были мужчины, но откуда они появлялись и, что более существенно — куда они пропадали, так и осталось для нее тайной. Совсем уж строго говоря, один год из этих почти тридцати она была не одна, но об этом лучше не вспоминать. Так же, как и о том, что кроме одиночества она вполне может поплакать над словами «теракт», «авария», «массовые отравления» и «исчезновение русских туристов за рубежом». Правда, и об этом она прямо сейчас думать не будет.
Два дня Рыжая проводит дома взаперти, представляя себе автобусы, которые срываются в пропасть, самолеты, летящие в никуда, и маленькие кексики с изюмом и венские сосиски, которые наверняка были такими чудесными на вкус. Она представляет себе, как где-то на другом конце города доктор обнимает женщину, которую она никогда не видела и, будем надеяться, не увидит. Рыжая рыдает так, что слезы скатываются по щекам, потом по шее и груди, оставляя мокрые полосы практически до пупка. У нее нет сил ни одеваться, ни вытирать слезы. На третий день вечером Рыжая умывает свое чумазое лицо, завязывает волосы в хвост и едет в гости к подруге. Наверное, по дороге она не смотрит по сторонам и не замечает ничего вокруг. Иначе как объяснить, что она даже не услышала шагов злоумышленника, который во дворе подошел к ней сзади, обхватив рукой ее шею и мешая дышать? Она не успевает испугаться. Она не успевает даже подумать «Вот и все» или «этому всему» обрадоваться.
— Давай сумку, — говорит очень знакомый голос, обдавая горячим дыханием шею Рыжей и заставляя мелкие волоски на шее встать дыбом.
Волна неудержимого хохота вскипает где-то внутри. Выпуская из рук сумку, Рыжая смеется в голос. Злоумышленник выпускает Рыжую, и, когда она поворачивается к нему лицом, он замирает на несколько секунд, а потом покрывается красными пятнами.
— Послушайте, может вы меня все-таки убьете? — спрашивает Анна, но волны безумного хохота заставляют ее голос дрожать. — Или, может, у вас наконец-то появился СПИД?
Мужчина подходит к ней вплотную и тихо говорит:
— Еще раз мне попадешься, и я правда тебя пришью, сука!!!
После этого он замахивается и очень больно бьет Рыжую сумкой по голове.